Ноэ, никогда не видевший памятника, а потому глубоко веривший, что стоит перед живым существом высшего порядка, застучал зубами, не в силах вытолкнуть из горла окаменевшие слова. Наконец, кое-как справившись с волнением, протяжно пропищал:
— Бодиши, партени! (Извините, государь!)
Однако и на извинения Ноэ не получил ответа. Тогда, удивленный молчанием идола, Ноэ внимательно оглядел его, ловя в насмешливом взгляде истукана презрение к себе. Ноэ выпрямился, а затем поднялся с колен и произнес:
— Бодиши, партени, но я очень спешу! — и, сжимая в руке кнутовище, еще раз взглянул на молчуна. И тут он понял, что государь не дышит. Стало быть, он уже не государь, а всего лишь тень государевой жизни. Ноэ улыбнулся своей догадке и, подойдя к государевой тени и тыча в нее кнутовищем, пьяно расхохотался. — Ишь ты, какой пузырь! — Затем, осторожно оглядевшись по сторонам и не найдя никого из живых, горячо огрел надменную тень чужой жизни и бросился бежать вон со двора.
Но избежать Сибири не удалось. А памятник, оскверненный мужичьим кнутом, якобы был свезен поздней ночью во двор губернатора Еричмачо, где его, спеленав, как дитя, предали тайному погребению. И сколько потом ни скрывали от жителей Еричмачо погребение памятника, все же оно стало известно всему городу, что нисколько, однако, не помешало губернатору осуществить свой замысел, который прежде всего предусматривал выжидание. А может, и намерение дать памятнику вылежаться до тех пор, пока он не переживет того, кого должен был представлять еще при жизни, чтобы затем, поменявшись с ним местами, вознестись на пьедестал, возрождая образ усопшего во всем величии славы и могущества…
Вот здесь, на этом месте, и обрывается версия о существовании памятника, не дав никакого ответа на то, кому он был воздвигнут и почему в последующие годы он так и не взошел на пьедестал. А пьедестал по-прежнему стоит и по сей день служит хорошим подспорьем человеческому честолюбию…
Не скрою, и я, вовлеченный в эту игру, тоже поглядываю с высоты своей мансарды на него чаще, чем это нужно делать здоровому человеку, и иногда вижу на нем очень знакомое изображение из зеркал… порою так явственно, что заставляю себя спуститься вниз и удостовериться ощупью в увиденном глазами. И, нащупав в пустоте лишь плод самообольщения, поворачиваю обратно, будто посрамленный маньяк. «О несчастный, как ты слеп! Крот, вылезающий из земли, во сто крат счастливее тебя, ибо он в своей слепоте стремится к свету!»
