И тут большая рука отодвигает смуглую головку с влажными губами.
— Почему эта киба слышна лучше всех, Мир?
Мир отвечает с неохотой:
— Я хотел сохранить обертоны, записал голос на более высокой частоте, на порядок выше, чем другие. — Значит, низкая частота глушится, Мир?
— Как слышите.
— Значит, низкая частота глушится. Мир? — повторяет Далин. — Но это понятно, пожалуй. Ионизированные газы, ионизированная оболочка, возбужденные атомы, свои токи, свое собственное поле. Что же у нас там работает на низких частотах? Приказы до киб доходят, луч включается постоянным током. Ах, вот что: поворотный механизм, на нем обычный мотор — пятьдесят герц… А ну-ка. Мир, составляй новый приказ: еще раз включить режущий луч, а вслед за гем крутить поворотный механизм вручную, манипуляторами.
У нелюбимого потоки слов,
Ручьи.
Он жаловаться каждый час готов
Стихами.
Но, если ты любовь sa горло взял,
Молчи!
О Солнце рассказать нельзя
Словами.
Все было как в первый раз: в передатчик заложена кодированная лента, тикает метроном, пять взволнованных свидетелей лбами прижались к окну.
Приказ кибам отправился в 17 часов 46 минут.
Метроном тикал медленно и зловеще. Миру не хотелось дышать. Горло сдавило от волнения.
Прошла одна минута.
Потом вторая.
И вот к концу третьей минуты Миру почудилось, что на огромном зеленом диске появилась голубоватая ниточка.
Он не поверил глазам. Закрыл глаза, опять открыл.
Есть или нет? Есть! И вот вторая, вот и третья — на экваторе…
— Лава, — сказал Далин хрипло.
Где-то в глубине, под тысячекилометровой толщей атмосферы, уже текли огненные реки. Но сквозь зеленую муть метана пробивались только слабенькие лучи.
Керим крякнул, словно с размаху разрубил пень, потом сгреб в объятия жену и товарища. Так они и простояли втроем, обнявшись, полчаса или больше, не отрывая глаз от Урана. А Юна оказалась на отлете. Даже нарочно отодвинулась на шаг.
— Чем хороша наука? — сказал Далин счастливым голосом. — Тут можно ошибаться сто раз, но первая удача зачеркивает все заблуждения. Никогда не падайте духом, ребята. Делайте вторую, третью, четвертую, пятую попытки…
Как будто это не он в глухом отчаянии сидел тут два часа назад.
Они стояли и смотрели.
Это не было похоже на взрыв, не похоже даже на замедленную съемку. Глаз не замечал движения. Но, пока осмотришь огромный шар — пятнадцать градусов в поперечнике, — какие-то изменения произошли: голубые нитки стали толще, сделались как шнурки. Синие и оранжевые искры заиграли на шнурках — это загорелись метан и водород в атмосфере. Шнурки еще толще превратились в пояски. На поясках — тучи черными крапинками. Пояски все шире — они желтеют, потом краснеют. И вот Уран разрезан на ломти, а каждый ломоть — пополам. Сквозь зеленую корку просвечивает нутро — красное, как и полагается арбузу.
