И. Бродский. Абсолютно, да.
Е. Якович. А поначалу не было раздражения оттого, что вы по-русски можете все, и все-таки английский…
И. Бродский. Никакого раздражения не было. Человек на самом деле, я думаю, вполне способен в достаточной степени эффективно оперировать минимум на двух языках. Чему доказательством весь русский XVIII и XIX век, да? До семнадцатого года, я думаю, двуязычие было вполне органическим состоянием русского интеллигентного человека, или образованного. После семнадцатого года возникла как бы ситуация, которая на сегодняшний день приводит вот к таким вопросам, удивленно поднятым бровям и некоторому подозрению в двойственности натуры. Ничего этого нет, это абсолютно естественный процесс. И мне, кроме того, всегда английский язык, английская литература были интересны. Я переводил довольно много, и с других языков тоже, но с английского как-то больше получалось. Мне просто нравилась там одна вещь, которой нигде больше в других литературах я так отчетливо не замечал: это дух индивидуальной ответственности. Это, видимо, связано просто с общим тембром англосаксонской культуры. И поэтому я как-то стал, как бы сказать, тяготеть все больше и больше в своем чтении к англичанам. Еще тут определенную роль сыграло, конечно, то, что я нарвался на совершенно замечательных поэтов с самого начала. Если бы я нарвался на какой-нибудь второстепенный ряд, на второстепенный материал… Кроме того, это было связано еще с чисто просодическими внутренними потребностями моей милости. Мне просто было интересней… мне просто хотелось немножечко «устервить» язык, сделать его жестче. И никакой поддержки извне получить было невозможно, то есть не на что было опереться. По крайней мере, в русской литературе, особенно в ХХ веке в русской поэзии, мало на что можно было опереться в этом смысле. У англичан это было. Теперь справа и слева идет этот треск по поводу того, что я нахожусь под влиянием английской поэзии, и так далее, и так далее, и некоторые увлекающиеся молодые люди прослеживают и даже сличают тексты. Это все абсолютно полный бред. Та идиоматика поэтической речи, которая мне представляется предпочтительной, в русскую поэзию была внесена Ломоносовым. И уж совершенно у меня нет таких намерений: ах если, как бы сказать, прививать этот английский, я не знаю, шиповник или боярышник к русской розе… Ну, все, что эти молодые люди пишут, по-моему, абсолютно их собственный вымысел. Но и это меня не огорчает, потому что когда мне говорят, что я подражаю Одену, я считаю это самым крупным комплиментом, который может быть, который я могу получить. Быть его подражателем – лучшая судьба.
