Отец, носильщик сумок и нянька для Джаса, поставщик напитков и человек, стоящий в очереди, видя мои страдания, пытался меня подбодрить, но мама всегда умела настоять на своем, а ей хотелось прокатиться на горках всей семьей. Как бы абсурдно это ни звучало, чем больше я колебалась, тем сильнее она настаивала, пока в голове у нее не утвердилась причудливая идея, что горки — это как раз то, что нужно, чтобы излечить ее трусишку-дочь от страха. Выше нос, милая, я тебя умоляю. Мы еще даже не поднялись на самый верх. Открой глаза! Даже если бы я не была такой нерешительной, даже если бы я держалась прямо, расправив плечи, у меня не было бы шансов противостоять объединенным усилиям Венетии и мамы. Страстно желая не испортить матери день, который она выкроила специально для того, чтобы провести его вместе с нами, я сдавалась и позволяла снова и снова протаскивать себя через турникеты, в Блэкпулский пляжный парк развлечений и в «Тактонию»[8]. Сидя между мамой и Венетией, я чувствовала их руки, словно они пытались помешать мне сбежать в самый последний момент, затем — взлеты и спуски хрупких тележек, неизбежная качка и жуткое ощущение свободного падения. А потом, в тот самый миг, когда я думала, что мое тринадцатилетнее сердце разобьется от ужаса на тысячу кусочков, наступал короткий мучительный миг, когда мир становился на место, — на самой вершине каждой петли, на долю секунды, на полвздоха, — и я испытывала облегчени, но только для того, чтобы снова начать безумный полет по петле смерти.
Из осторожной девочки, которая каталась на «Божественном циклоне», чтобы послушать, как визжит от радости ее мать, я превратилась в осторожную среднестатистическую взрослую женщину, которая перестала часто плакать, но торчала в окрестностях Лондона, в то время как могла бы укатить в Таиланд, обзавелась заурядным жильем возле станции метро Эйнджел, встречалась с самыми обыкновенными мужчинами и, к вящему ужасу собственной матери, стряпала не время от времени, а почти круглосуточно.
Я перестала кататься на американских горках, но в ночь после того, как на Роуз-Хилл-роуд приходила Фиби Робертс, мне неожиданно приснился сон. Это был ужасный сон, непрерывный страх из-за бесконечных взлетов и свободного падения в бездну, бархатную черную пустоту; лицо матери, похожее на светлую вспышку, ее ногти, впивающиеся в мои ладони; волосы, развевающиеся, словно ореол, вокруг ее головы, когда мы неслись вниз по петле, ее рот, открытый в радостном крике, — в этот миг у меня всегда возникало ощущение, что мои мучения того стоили.
