— И что тогда? — спросила Ребекка.
— Уверен, что приставать к вам он больше не осмелится. Я видел его реакцию на то, что выходные ему придется провести под замком. Тюрьмы он не боится, но ему страшно потерять свободу разыскивать свою дочь. И эта свобода теперь целиком связана с вашей неприкосновенностью. После выхода я сам вручу ему судебный ордер, хотя, если вы не возражаете, денек-другой мы за этим другом все же еще понаблюдаем, на всякий случай.
— Я хочу привезти домой Дженну, — сказала она.
— Пока не советую.
— Я за нее волнуюсь. Все эти дела, они на нее нехорошо воздействуют.
— Каким образом?
— Я нашла у нее в комнате картинки. Рисунки.
— Какие?
— Людей. На них люди с такими вот белыми-пребелыми лицами и без глаз. Она говорит, что их то ли видела, то ли они ей привиделись. В общем, всякое такое. Я хочу, чтобы она была рядом со мной.
Я не сказал, что этих людей видели и другие, включая меня. Пусть лучше думает, что они — плод встревоженной детской фантазии и ничего более.
— Да тут осталось всего ничего, — оптимистично заверил я. — Дайте мне еще буквально несколько дней.
Женщина неохотно согласилась.
Тем вечером мы с Энджелом и Луисом ужинали на Фор-стрит. Луис для начала отправился в бар выяснить, какая у них там есть водка, а мы с Энджелом остались чесать языки.
— А ты схуднул, — одобрительно заметил Луис, со шмыганьем утирая нос и кроша салфеточными соринками на стол. Представить трудно, чем он мог заниматься в Напе, чтобы схватить простуду, а сам он этого упорно не выдавал. — И вид у тебя что надо. Одежда, и то нормальная.
— Это обновленный имидж. Видишь, исправно питаюсь, по-прежнему хожу в спортзал, выгуливаю собаку.
— Смотри-ка: хорошая одежда, нормальное питание, спортзал, собака. — Энджел сделал лукавую паузу. — Ты уверен, что ты не гей?
— Ну какой из меня гей, — сказал я. — Я сам по себе озабоченный.
— Может, потому ты мне и нравишься, — заметил Энджел, — что ты гей, но не гей.
Энджел прибыл в одной из моих коричневых байкерских кожанок, которые я ему отдал за ненадобностью. Материал на ней местами вышоркался чуть не добела. Старенькие «вранглеры» были у него с вышивкой на задних карманах, а майка «Hall & Oates» свидетельствовала, что время в Энджел-ландии застопорилось где-то на начале восьмидесятых.
— А ты у нас случайно не гей-гомоненавистник? — полюбопытствовал я.
— Он такой и есть, — подал голос вернувшийся Луис. — Все равно что еврей-антисемит, только без кошерной еды.
