Кузина Филлис. Парижская мода в Крэнфорде | страница 8



По прошествии некоторого времени на смену радости и гордости пришло одиночество. Прежде мне не случалось покидать дом, где я был единственным ребёнком. Отец всегда соглашался с теми, кто твердил: «Пожалеешь розог – испортишь дитя», но сердце его было преисполнено нежности ко мне, и, сам того не сознавая, он обходился со мною мягче, нежели считал правильным. Матушка, напротив, не причисляла себя к сторонникам суровости, однако на деле была куда строже отца – потому, вероятно, что мои мальчишеские грехи больше её раздражали. Так или иначе, перечитывая теперь эти строки, я вспоминаю, как она горячо защищала меня, когда однажды, в более зрелые годы, я вправду согрешил против отцовских представлений о долге.

Но сейчас я хочу поведать не об этом. Моя повесть посвящена будет кузине Филлис, однако о том, кто она, читатель узнает в своё время.

На протяжении первых нескольких месяцев жизни в Элтеме все мои помыслы занимала служба, ибо в ней и была заключена моя новоприобретённая независимость. В восемь я уже стоял за своею конторкой, в час пополудни уходил домой обедать, к двум возвращался. После обеда я иногда выполнял ту же работу, что и утром, а иногда сопровождал мистера Холдсворта, главного инженера, на какой-нибудь участок линии между Элтемом и Хорнби. Я очень радовался таким поездкам, и причин тому было три: разнообразие, которое они привносили в мои будни, живописная местность, которую мы пересекали, и общество самого мистера Холдсворта, на которого я мечтал походить. Этот молодой человек лет двадцати пяти стоял выше меня и по рождению, и по образованию. Он побывал на континенте и носил усы с бакенбардами на иностранный манер. Я гордился тем, что меня могли видеть с ним рядом. Он был во многих отношениях славным малым, и, попав под его начало, я оказался в далеко не худших руках.

По настоянию отца я каждую субботу писал домой, докладывая о том, как прошла неделя. Но часто я не знал, чем наполнить письмо, поскольку жизнь моя текла однообразно. По воскресеньям я дважды в день ходил по тёмному узкому переулку в молельню, где выслушивал гимны, распеваемые хором дребезжащих голосов, длинные молитвы и ещё более длинные проповеди. Я был моложе остальных членов маленькой общины по меньшей мере на дюжину лет. Иногда мистер Питерс, священник, приглашал меня к себе на чай после второй службы. Эти чаепития ужасно тяготили меня: обыкновенно я весь вечер сидел на краешке стула и отвечал на вопросы, изрекаемые торжественным басом. В восемь часов в комнату, разглаживая на себе передник, входила миссис Питерс в сопровождении единственной служанки и начиналось домашнее богослужение, состоявшее из проповеди, чтения главы Писания и долгой импровизированной молитвы. Наконец некий инстинкт подсказывал мистеру Питерсу, что настало время ужина, и мы поднимались с колен, испытывая голод, преобладавший надо всеми прочими нашими чувствами. За столом хозяин принимал чуть менее строгий вид и отпускал пару громоздких острот, как бы показывая мне, что и служители церкви – люди. В десять часов я отправлялся домой, в свою треугольную комнатку, и, перед тем как лечь в постель, с наслаждением предавался до сих пор подавляемой зевоте.