Забегайлов служил офицером штаба и по совместительству выполнял обязанности адъютанта начальника артиллерии 286-й стрелковой дивизии полковника Коробченко, впоследствии тоже крупного военачальника, генерал-полковника, начальника Военно-артиллерийской академии.
Коробченко — типичный украинец, невысокого роста, с круглым лицом и объемистым животом, довольно подвижный, энергичный, грамотный офицер, любитель выпить «на халяву». Когда он первый раз приехал на батарею, я пулей вылетел навстречу высокому гостю. В своей землянке угощал его водкой, при этом извинялся, что у меня нет приличной закуски. Приложившись к фляге, полковник садился на снарядный ящик и расспрашивал меня о боях, о делах батареи, но ни разу не поинтересовался бытовыми условиями, в которых живут мои бойцы.
Как-то по пути в полк Коробченко снова заглянул на наш островок. Причем, инициатором визита был он сам. Сказал своему адъютанту: «Давай-ка, Юра, заедем к твоему другу и послушаем байки о том, как его батарея била немецкие танки». Это означало, что начальство желало выпить и демократично поболтать с «низами». Что уж тут скрывать, дело прошлое, фронтовое. И заезжали, и выпивали, и болтали. Спиртное у меня всегда водилось. Я человек непьющий, и свои наркомовские сто грамм сливал во фляжку. Так что друзей всегда было чем угостить.
Пока Коробченко беседовал с моими батарейцами, я увел Забегайлова в сторону и рассказал ему о столкновении с комиссаром полка Вайнштейном. «Негус» удивленно поднял брови:
— Хочешь перевестись в другой полк?
Я не скрывал своих намерений:
— Сам понимаешь: житья Вайнштейн мне не даст. Черт с ним, этим комиссаром, обидно только — все получают ордена и медали, а этот замухрышка всегда вычеркивает меня из списка.
— Все, Петя, я тебя понял. Можешь не волноваться, постараюсь с Коробченко уладить этот вопрос.
И «Негус» поспешил к своему патрону.
Наше «сидение» на болоте продолжалось до декабря 1941 года. К этому времени немцы создали второе кольцо блокады вокруг Ленинграда. Но мы знали, что город живет и борется, работают многие предприятия, дающие фронту оружие, люди ходят в театры и кинотеатры, читают газеты. Самой страшной для жителей города была именно эта зима. Голод, цинга, дистрофия убивали людей тысячами. Хорошо, что в самом начале войны я посоветовал матери уехать в деревню на Рязанщину, а то бы, наверно, мы с ней никогда и не свиделись. Ведь только в ноябре 1941 года начала действовать ледовая трасса на Ладоге — «Дорога жизни», как ее называли ленинградцы, по которой в город шло продовольствие, а из города вывозили женщин, стариков и детей на Большую землю.
