— Не беспокойся, Петя, школ в Ленинграде больше, чем во всем нашем районе. Недалеко от нашего дома, на улице Егорова, есть хорошая школа, вот туда я тебя и определю. Так что можешь не волноваться. — И тут же обратился к матери: — А ты, Дуняша, тоже поспеши со сборами, путь нам предстоит не ближний.
Решение покинуть Захаровку взволновало меня до крайности. Пока родители занимались распродажей имущества, я места себе не находил. Жалко, конечно, было расставаться со своей школой, учителями, школьными друзьями, да и пугала неизвестность — большой город, в котором скоро мне предстоит жить. Но рядом со мной были родители, и я смирился со своей участью.
Мое настроение, видимо, передалось и маме, я видел, как она хлопотала в эти дни обо мне и об отце, очень боялась что-то упустить перед отъездом. Лицо ее, всегда спокойное, явно выказывало тревогу.
Мама! Святое для меня слово. Даже после ухода ее из жизни у меня остался в памяти ее светлый образ, самые теплые воспоминания. Она была душевным, спокойным и трудолюбивым человеком. К детям относилась внимательно, была с ними ласкова и терпелива. Как и отец, на провинившегося не набрасывалась с криком: «Аспид ты этакий, что ты натворил?» Лишь, покачав головой, скажет с укоризной: «Нехорошо так поступать, запомни это». В этом, пожалуй, и заключалось ее наказание.
Евдокия Григорьевна хотела, чтобы все мы получили образование. По тем временам закончить четыре-семь классов сельской школы считалось большим достижением. Мать всегда говорила: «Надо учиться». Внешне своих чувств к детям она старалась не проявлять, и если делала это, то незаметно, исподволь, хотя все мы знали, что сердце у нашей матери доброе и щедрое.
С переездом в Ленинград мы жили на Московском проспекте, в большой коммунальной квартире, в которой было, кажется, шесть комнат. В каждой комнате полно людей, как семечек в тыкве. Жильцов я долго путал, не мог запомнить их имен. У нас была комната площадью одиннадцать квадратных метров. Тесно, конечно, но, по сравнению с другими семьями, в которых было по четыре-пять человек, я чувствовал себя «вольным казаком».
Вскоре я заметил, что в этой скученности и тесноте люди как-то умудрялись жить дружно, без ссор и скандалов. Моя мать, например, сразу же вписалась в женский коллектив на кухне. Соседи к отцу относились с уважением, видимо, ценил и его за скромный образ жизни. Это действительно так. Во всем Михаил Трофимович проявлял умеренность и скромность, жил по средствам, расчетливо, деньги, которые доставались ему огромным трудом, не транжирил, никогда ничего не брал в долг, считая это зазорным, в то же время задевающим его мужское достоинство.
