Уже в первые месяцы, в самом начале 1828 г. — бесспорно, под давлением бесконечных ходатайств — еврейские общины снабдили мацой («опресноками») и кошерным пасхальным вином («медом», как сказано в документах) евреев-рекрутов, проходивших службу в Кронштадте, и добились того, чтобы тем позволили провести пасхальные празднества>{120}. Несмотря на запрет петербургским евреям приезжать в Кронштадт и встречаться с евреями местного гарнизона, официальным и неофициальным ходатаям было отлично известно, что именно происходит в казармах. А происходило следующее: вино и мацу привезли, но солдатам не выдали, на пасхальное богослужение их не отпустили, заставили все семь дней Пасхи питаться вместе с другими солдатами, мацу позволили только как лакомство, в дополнение к квасному, провести седер песах и испить предписанные традицией четыре рюмки вина не дали. В некоторых местах, например в Витебске, после многочисленных жалоб местной общины бригадный командир кантонистов полковник Вохин вроде бы разрешил евреям молиться по иудейскому обряду, но в остальных просьбах, прежде всего — в отдельной кухне для еврейских солдат и кантонистов, военное начальство решительно отказало. Отказ мотивировался прагматическими соображениями, хотя и само начальство признавало, что существует неразрешимое противоречие между некими секретными предписаниями и пунктами рекрутского устава.
В документах военного начальства несколько раз встречается словосочетание «превосходство религии нашей», иногда — «секретное повеление о превосходстве веры нашей»>{121}. Скорей всего, это отсылки к секретному распоряжению, известному начальникам кантонистских батальонов и армейских корпусов, но так и не обнаруженному нами. О том, что такое распоряжение скорее всего существовало, известно было уже русско-еврейским историкам, писавшим в начале XX в.>{122} Мы не знаем, касалось ли оно конкретно евреев либо всех иноверцев, которых следовало наставлять в превосходстве православной веры. Никаких конкретных указаний на связь этого документа с распространением на евреев рекрутской повинности найти не удалось. Но даже если предположить, что этот секретный николаевский документ касался одних только евреев, вряд ли можно принять точку зрения большинства историков, полагавших, что он является началом антиеврейских репрессий русского правительства и знаменует собой наступление эпохи насильственной ассимиляции и государственного антисемитизма. Приняв эту точку зрения, мы автоматически превращаем еврейскую общину России в пассивного реципиента государственной политики, в некое аморфно-анемичное, отмирающее образование, неспособное за себя постоять.
