В короткий промежуток между рейсами я умудрилась наговорить ему кучу обидных слов. Я не простила Стасу его чувств, а он не стал меня наказывать за равнодушие. В тот же вечер он вернулся в Ленинград в свой знаменитый водный рай, растивший олимпийских чемпионов и рекордсменов всех мастей.
Стас улетел, а я осталась, и все вернулось на свои места: столица, олимпийский центр, диета и талоны.
Отец все также ревностно выстраивал мой быт. «Лежа не читай! Вымой руки! Не смотри телевизор! Найди себе занятие! Не болтайся без дела!» — вот фразы, звучавшие в перерывах между бесконечным мытьем полов и чисткой кастрюль.
И все же в глубине души мне было жаль этого метущегося человека, вечно гонимого, вечно травимого и такого неустроенного. Бывали времена, когда обиды отступали и начиналось время диалога. Говорил отец долго, увлеченно, сыпал парадоксами, историческими фактами, подкрепленными самобытной философией сиюминутных мелочей, которые, как ему казалось, и в чем он был фанатично уверен, правят миром. Вся жизнь, по его мнению, версталась из поступков и деяний в каждый миг бытия, и эта самоотверженная возня слагала общую картину совершенства.
— А как же безмятежность? Эмоция? Порыв? Ты не допускаешь их присутствие в жизни? — я не могла смириться с тем, что мир настолько прагматичен.
— Все, перечисленное тобой — есть ни что иное, как следствие праведной жизни. Праведной по отношению к себе самой и к собственному будущему. Радость — это надстройка, она тем выше, чем качественнее прожитый до нее отрезок времени.
— Отрезок безрадостный?
— Учись черпать радость из рутины. Скука там, где бездействие. Радость примитивна, если не имеет выстраданной почвы. Тебе скоро пятнадцать, пора подумать о будущем. С твоей внешностью трудно рассчитывать на хорошую партию, придется много трудиться, чтобы стать интересной.
Вот с этим у меня проблем как раз не возникало, хотя отцу об этом знать не полагалось. Сама я толком не вникала в природу этого явления. Просто в нужный момент мир начинал вращаться вокруг меня, и я безмятежно существовала в самом его эпицентре со всеми своими внешними и внутренними недостатками.
С раннего детства я хранила один, очень странный секрет…
— Смотри, какой большой трезубец! — улыбнулась гадалка, разглядывая мою ладонь. Мы сидели в маленькой комнате: я — пятилетний ребенок и молодая цыганка, укравшая меня у входа в магазин. Что за трезубец, я не знала, но запомнила выражение лица, с которым цыганка изучала мою руку. Экскурс в хиромантию окончился довольно быстро: дверь распахнулась, и в комнату ввалилась куча разъяренных теток. Трезубец их не интересовал, они галдели и размахивали сумками. В проеме появилась мать. Сметая строй и брызгая кефиром, она примчалась вызволять меня из плена. Пять минут спустя с кочевой жизнью было покончено, и я вернулась к цивилизации.
