Ему было под пятьдесят, он и не заметил, как постепенно в лоб врезались — от виска к виску — крутые складки, придавшие лицу не то упрямое, не то сердитое выражение, как резкие рубцы легли в углах жестких губ, как прямые волосы, зачесанные назад, тронул спокойный мороз. «Чепуха! — отводил он эти приметы. — Чепуха!» И что́ седина, что́ морщины, если он по-прежнему полон надежд, полон предчувствия доброго будущего. Он вводил в мечту действие, и мечта начинала жить, и будущее было для него то же настоящее — его далекое и лучшее продолжение. Он был из тех людей, которые хотят всего, в нем бродил сильный дух радостного нетерпенья. «Не время человека старит. Если ты не исчерпал то, что в тебе есть, старость не придет. Все дело, братец, в том — что́ в тебе есть…»
Пусть ему уже под пятьдесят, но сил в нем нисколько не убавилось, напротив, годы сделали его крепче, и он готов ко всем тяготам войны. «Солдат — это не возраст. Это обязанность, — продолжал он думать. — Быть может, самая трудная, самая большая из всех, которые ложатся мужчине на плечи».
Шоссе неторопливо стлалось под утомленными ногами бойцов. Ветер как бы сдувал тьму, в воздухе и на земле появились серые пятна. Вдалеке проступали неясные, стушеванные очертания города.
Вошли в предместье Москвы.
Сюда, на тихую окраину, не доносились трамвайные звонки и гудки автомобилей. Переулки. Тупики. Одноэтажные, двухэтажные дома. Прошли пустынный сквер. А за ним виднелась ограда казармы. На стенах казармы были изображены костлявые деревья, точно такие, как и безлистые липы и клены, что стояли под дождем, рядом, и с высоты, должно быть, район этот казался сплошной рощей.
Бойцы обогнули ограду. Сто метров отделяли их от казармы. Но сейчас нельзя было это расстояние пройти и не заметить его. Шли они медленно, и шаги, лишенные твердости, выдавали их усталость. Добраться бы до коек, стащить с окаменевших ног сапоги, сбросить волглую гимнастерку и зарыться головой в подушку.
На земле лежал еще смутный нерадостный свет, и она пахла ветром и дождем. Миновали часового у ворот, пересекли затянутый асфальтом просторный строевой плац, тусклый от воды, и скрылись в широком подъезде казармы. В вестибюле возле телефонного аппарата сидел дремотный дневальный, он безучастно смотрел, как, топоча сапогами по каменным плитам, сырым после уборки, будто и здесь прошел дождь, бойцы подымались по лестнице, нестройным гулом наполняя еще не проснувшуюся казарму.
