Мать окопала хурму — оба дерева, в бездонной тени, лежащей на вскопанной жирной земле, — редкие островки солнца. Непромокаемая тень.
В доме передавали по радио пьесу, которой она не слышала прежде. Может, пойти послушать?.. Но не двинулась с места.
Было около часа, когда она села наконец за работу. (С ним не работалось, без него не работается…) Отложила вязание, вспомнила, что еще не ела сегодня. Начистила картошки, поставила жарить. Хлопнула калитка — она вздрогнула по привычке. Опять Наталья Иванна? Минуты шли — никто не входил. Послышалось? Галлюцинации? Шагнула за порог, вышла на крыльцо — у крыльца…
ОН?!
Надя вскрикнула, отшатываясь. Качнулась ему навстречу — он подхватил ее.
Промелькнули минуты, часы, дни.
Его сердце колотилось в ее щеку.
Она оторвала голову от его груди. Она посмотрела ему в глаза, он держал ее лицо в своих ладонях…
Она сказала:
— А у меня… а у меня картошка жарится.
Он говорил: ты звала меня, и я вернулся. Без тебя, он говорил, ни разу не было солнца. Ни разу. В Москве — вечные сумерки, вечный бесцветный дождь. Скорее серый дождь. Серый дождь, серые дома, серый асфальт. Он забыл, какое оно — солнце. Но какой он — их сад, он помнил. Он только и делал, что возвращался сюда. Каждый день. Каждый день толкал эту калитку, каждый день видел ее на крыльце.
— Когда я получил твое письмо…
Надя покраснела — будто кто-то посторонний, кто-то третий узнал, что она написала ему…
Но это уже было все равно, ведь он — вернулся.
— А тебе нравится, что у меня грудь немного выросла?
Она никогда бы не спросила этого днем. Ночью она спросила, чтобы днем забыть навсегда. Она плакала представив, что было бы, если бы он не вернулся. Он был рядом, и она впервые ощутила весь ужас возможной потери.
— Теперь я стану бояться, что ты попадешь под машину… Никогда не отпущу тебя выносить мусор.
— Какой мусор?
— Никакой-никакой. Спи.
— Я не сплю.
— Не включай, не включай свет — не надо… Ну вот… некрасивая я? — Она знала, что лицо, опухшее от слез, ужасно. Она хотела сказать: страшная я? Но не смогла. В этом — не-кра-сивая — была надежда на противоположный ответ, он был заключен в самом этом слове, в слове «страшная» надежды не было.
— Самая-самая красивая, — сказал он.
Шелковистый смех в ночи. Ночные вопросы.
Закрыв глаза… Наверное, так любят слепые.
Хочется окружить ладонями голову любимого, соединив ладони на его макушке (надавливая, чтоб он ощутил их тяжесть), потом пальцы левой руки раскоснутся, расстанутся с пальцами правой, ладони — по отдельности — устремятся вниз (но обращены они будут к небу), слева и справа легко обегая тело любимого — по округлостям ушей, изгибу шеи, замерев на мгновение под горячим подбородком (подбородок опускается, прижимая ладони к груди), по плечам, рукам, проплыв по бокам, сузившимся книзу, по бедрам, плавным изгибам ног… а жаркими губами касаешься попеременно лица, детских сосков, живота, пламени. Ладони замирают внизу, у краев пяток, обреченно воткнувшись в пол кончиками пальцев, и ты замираешь — коленопреклоненной, разметав по полу волосы.
