И она, меж мигами немыми,
Вдруг, как вызов скованной судьбе
Русское тебе прошепчет имя,
Непонятное уже тебе!
Сдержанно-печален несмеловский взгляд на судьбу русской эмиграции:
Мы – не то! Куда б ни выгружала
Буря волчью костромскую рать –
Все же нас и Дурову, пожалуй,
В англичан не выдрессировать!
Пять рукопожатий за неделю,
Разлетится столько юных стай!..
… Мы – умрем, а молодняк поделят
Франция, Америка, Китай.
Или:
Сегодня мили и десятки миль,
А завтра сотни, тысячи – завеса.
И я печаль свою переломил,
Как лезвие. У самого эфеса.
Пойдемте же! Не возвратится вспять
Тяжелая ревущая громада.
Зачем рыдать и руки простирать,
Ни призывать, ни проклинать – не надо.
Стихами «В затонувшей субмарине» он отвечает гумилевской «Волшебной скрипке»:
Облик рабский, низколобый
Отрыгнет поэт, отринет:
Несгибаемые души
Не снижают свой полет.
Но поэтом быть попробуй
В затонувшей субмарине,
Где ладонь свою удушье
На уста твои кладет.
И все-таки Харбин был пока еще русским городом, где поэт мог жить, хотя и не всегда на литературные заработки, – случалось Несмелову работать и ночным сторожем на складе.
Но вот в 1931 году Маньчжурию оккупируют японцы. Они создают тут государство («марионеточное», как неизменно подчеркивалось в советских источниках) Маньчжоу-го. СССР готовится к большой войне, которая, как казалось тогда, начнется именно здесь – на Востоке. К Японии отходит КВЖД. В Китае рушится система русского образования. Русские теряют работу, уезжают – в Тяньцзин, Пекин, многоязычный Шанхай, в Европу… Харбин становился все менее русским. Многие эмигранты делались «оборонцами», не принимая «ниппонской» (теперь под страхом наказания нужно было писать «Ниппон» и «ниппонцы») оккупации, начинали с симпатией смотреть на СССР, думали о возвращении на Родину…
Наверное, мог стать «оборонцем» и Несмелов, которому теперь приходилось перебиваться сочинением рифмованных реклам для зубных врачей («Даже откровенная халтура, совершенно нечитабельная в исполнении некоторых коллег Несмелова по цеху, под его пером обретала некий шарм», – писал литературовед Владислав Резвый).
Но вышло иначе: поэт вступил во Всероссийскую фашистскую партию Константина Родзаевского. На заказ писал партийные марши и прояпонские стихи («Великая эра Кан-Дэ»), придумал себе псевдоним-маску – «Николай Дозоров». В 1936 году его поэма «Георгий Семена» вышла со свастикой на обложке, а сборник стихов «Только такие!» предваряло предисловие Родзаевского (фигура интересная и драматическая – чего стоит его покаянное письмо Сталину, не спасшее «фюрера» от расстрела, и добровольная сдача СМЕРШу).
