— Ты вчера обрадовалась, что брат лишился места… — начала она наконец, — ты, стало быть, в самом деле не считаешь этого за несчастье?
— Я не радовалась и не печалилась: это для него несчастье, а не для кого другого.
— Ну, а для нас несчастье?
— Для вас, маменька, может быть.
— А вам все равно?
Прасковья Андреевна молчала.
— Ну, а для меня, для матери, как ты думаешь, каково это, — а? как ты думаешь? Я с третьего дня, как он мне сказал это, мой голубчик, глаз не осушала, ночей не сплю… видела ли ты, чтоб я кусок съела?
— Мне вчера показалось, вы так покойны.
— Что ж мне при вас терзаться, вам напоказ, на посмеяние! И так уж вы за мою любовь к Серженьке… Да если б не он, что б было? что б мы все были?
— Не знаю… — отвечала, улыбнувшись, Прасковья Андреевна. — Сделайте милость, маменька, перестанемте о нем говорить.
— А о себе что я говорить могу? могу я сказать, что меня это в гроб сведет, что его несчастье так на меня обрушилось, что вот смерть моя… душит меня!
Любовь Сергеевна показала на свое горло; по ее лицу текли слезы.
— Ты меня успокоить можешь, Параша…
— Чем, маменька? — спросила Прасковья Андреевна, которую эти слова заставили встрепенуться, пробудив какую-то жалость, какое-то позднее сожаление о невозвратном, старую радость, старое горе…
Мать это заметила.
— Ох, — продолжала она, — если б кто знал, каково мне — чужой бы, кажется, пожалел! Что ж это, все вы одни правы да правы! Когда ж мне, старухе, можно будет хоть вздохнуть, что вот я… ах, легко стало!.. как это матери не простить, что она своего ребенка любит! Эх, господи, господи!..
Любовь Сергеевна плакала, взглядывая на Прасковью Андреевну, на которую последняя речь произвела впечатление совершенно противное тому, какого ожидала мать. Но Любовь Сергеевна думала, что успела растрогать и убедить, потому что ей не возражали.
— Серженька надеется место получить, — сказала она.
— Прекрасно, — сказала Прасковья Андреевна.
— Ему деньги нужны.
— Я думаю; теперь у него жалованья нет, жить нечем в Петербурге.
— Вот ты это прекрасно поняла, друг мой. Нечем жить — это ужасно. А ему до зарезу нужны деньги. И определение от этого зависит.
Прасковья Андреевна не сказала ни слова.
— Успокой меня, друг мой… — продолжала мать.
Прасковья Андреевна молчала.
— У тебя есть деньги… отдай Серженьке.
— Нет! — сказала очень хладнокровно Прасковья Андреевна, давно догадавшись, что должно дойти до этого.
— Боже мой, боже мой! К чему же ты их… для себя бережешь?
