Среди пера и подорожника, и мха –
сама себе ненужный гулкий атом.
В больших цветах расшитого халата
и шлёпанцах на худеньких ногах –
так, помню, бабушка стояла у плиты,
дышала дачным золотистым луком
и ничего не думала о внуках,
и на халате не было ей дыр.
И двадцать лет как не было войны.
В районе открывают продуктовый.
И курицей, задушенной и голой,
мы сыты. По пути домой не хнычь,
смотри на здания, и клумбы, и деревья –
мы нанесли на контурную карту.
Над городом горит сталепрокатный,
и на него все крестятся. И верят.
Теперь деревья выросли в столбы,
в бетонные опоры телеграфа,
но на заводе нам всё тот же график,
и по глазам – феноловая пыль.
И бабушка, и мама – все солдаты,
и мира нет заводу моему.
Я родилась в бензиновом дыму
на первый юбилей Олимпиады.
* * *
так выбрасывают тетрадные листья в тишину,
так нанизывают бусины рябины на нить.
в школе говорили – если ты будешь уметь шить,
в школе говорили – если ты будешь уметь петь –
все в порядке, ты принадлежишь миру.
мама в оранжевом платье варенье варит,
косточки из вишни
однажды вырастут в деревья,
которые старше,
которые будут старше
нас всех.
так двухтысячный застаёт врасплох,
так срывает он маки улыбок.
изотрётся в звёздную пыль обувь,
и разбитые до сладкой крови колени
заживут, как только наступит миллениум,
засияют тонкой кожей,
подвластной времени,
но белесой,
для поцелуев сотканной.
за твоими на солнечной стороне окнами
теперь спорят о равнодушии и политике,
резко пахнет керосином и коммуналкой.
всё во мне забери, вымети, словно снег во двор,
ничего не жалко.
станет мир наш от октября фиалковым,
станет мир наш как маленький город в глухой сибири.
и рисунки наши забелят,
оттого, что мы себя позабыли
на параде, в пятом ряду, с пышными бантами,
алыми лентами,
вечерами летними,
прижатыми к ранам ватками.
так виноваты мы,
так виноваты мы!
* * *
Солнце упало с ветвей в залив – спелая алыча.
Круглые камни моей земли здесь обо мне молчат.
Но приходили олень и вепрь, звёзды кололи грудь
и оставались лежать в траве. Чтобы не вышло пуль,
дерево здесь до моих колен выросло – и никак.
Я убежал от холодных стен, не покормив собак,
но прихожу я сюда искать сквозь беспокойный сон,
и с китобойных судов тоска тихо течёт в Гудзон.
Рыба ушла, я сушу гарпун. Время моих семян.
Узкие листики, снежный путь, Баффинова земля.
Духи живут в языке моём, ибо просчитан ритм,
бубен – распахнутый окоём. Что у него внутри?
Заячья шкура, Христова плоть, небо и лес над ним?
