Когда ей исполнилось четырнадцать лет, едва научившись читать и писать, она оставила школу. Оказавшись неспособной к дальнейшему обучению, она поступила в услужение. Ее первые работодатели стали продолжением ее учителей — веселые, просвещенные, свободомыслящие люди. Более чувствительной и обидчивой Пэтти казалось, что они превращают ее страдание в свое веселье в ходе постоянного обменного процесса. Фактически они много сделали для нее. Они научили ее жить дома, убедили, что она неглупа, даже внесли в ее жизнь книги. Они были очень добры к ней, но главный урок, который она вынесла из их доброты, был урок цветного барьера. Ребенком она не ощущала различия между несчастьем быть цветной и несчастьем быть Пэтти, девочкой она освоилась со своей изолированностью. Ее хозяева обращались с ней особым образом, потому что она была цветной.
Пэтти теперь стала ощущать свой цвет, чувствовать его как патину. Она постоянно читала это в глазах окружающих. Она выставляла перед собой руки, как будто покрашенные несмывающейся краской в темно-коричневый цвет, рассматривала бледно-серые ладони и чуть красноватый оттенок ногтей. Она в замешательстве, почти с изумлением смотрела в зеркала и видела свое круглое плоское лицо, большой рот, складывающийся в едва заметную изогнутую линию. Когда она улыбалась, были видны все ее сверкающие белые зубы. Она трогала завитки сухих черных волос, вытягивала их, пыталась выпрямить, а затем наблюдала, как они, подобно пружинам, снова превращаются в спирали. Она завидовала гордым индианкам, с тонкими чертами лица, в сари, с драгоценными камнями в ушах, которых иногда видела на улице, и сожалела, что не может с такой же гордостью носить свою национальность. Но затем она поняла, что у нее нет национальности, кроме той, что она цветная. И когда она видела нацарапанные на стенах надписи «Wogs[6], убирайтесь домой», она относила их к себе с такой же серьезностью и благочестием, с какими принимала причастие в церкви, которую посещала по воскресеньям. Иногда она думала о Ямайке, которую представляла себе как сцену в цветном кино, когда на фоне тихой музыки бьются о берег волны и качаются пальмы. В действительности Пэтти никогда не видела моря.
Конечно же, в городе были и другие цветные. Пэтти стала обращать на них внимание и изучать острым взглядом их черты и различные оттенки цвета. Теперь для нее существовали только две расы — белые и черные. Не все полукровки были такими темными, как она; ее отец, наверное, был очень черным, раз добавил столько смуглости своей дочери-полуирландке. Пэтти размышляла об этих различиях, хотя и не знала, какое придать им значение. Она не чувствовала единства с другими цветными, даже если они были явно похожи на нее. Белый цвет кожи, казалось, объединял всех белых людей в прочный союз, черный же цвет разъединял, обрекая на одиночество всех обладателей его в зависимости от собственного оттенка. Четкое сознание этого одиночества стало первой мыслью повзрослевшей Пэтти. Она припомнила строчку из стихотворения, которое встревожило ее в школе: «Я черен, но моя душа бела». Пэтти решила: будь она проклята, если ее душа бела. Если у нее есть душа и она имеет цвет, то она, безусловно, кремовато-коричневая, чуть темнее, чем cappuccino.
