Я мысленно материлась: вечер обещает быть чудесным.
– К стене, я сказал, – ледяным тоном пригрозил Мак. – А ты приготовь мне лошадь!
«Сейчас, – немо молилась я, – сейчас он получит свою лошадь, а меня отпихнет прочь. Подумаешь, маленькое приключение…»
Но прочь меня не отпихнули даже на улице.
– Пусти, пусти… – рвалась я прочь.
– Залезай! Я с тобой еще не поговорил!
И меня почти что закинули в седло. А следом Аллертон запрыгнул и сам – тяжелый, грузный, как подвижный мешок с цементом. Конь хрипнул от веса, дернулся и засеменил от удара хлыста по крупу.
– Пшел!
Копыта «завелись» так же споро, как будущие колеса «Фаэлона».
Я не знала, смеяться или плакать.
Нет, я могла прыгнуть и отсюда – прямо с крупа несущегося вперед коня. Могла. Но ведь даже взрослый мужик мог испытать шок от того, что его заложник взял и исчез. Просто растворился из седла несущегося на полном ходу коня.
Пока я сражалась со странным настроением – злостью, страхом и накатывающим весельем, – по правую сторону от нас плыли похожие на Швейцарские горы – высокие, неприступные, покрытые снежными шапками.
Дрейк говорил, что Дорейя – красивый мир.
Жаль, я не рассмотрю. Ночь здесь не накрывала землю, как у нас, кромешной темнотой – оставалась синей и довольно светлой, чуть похожей на Питерскую… Если бы Питер однажды перенести в Альпы…
Сзади ко прижимался горячий и твердый мужской торс, промежность подскакивала на спине взмыленной лошади, носки кроссовок выскакивали из слишком больших для моих стоп стремян – держать равновесие приходилось, уцепившись за гриву. Ну, и, конечно, меня довольно крепко держали.
За нами гнались?
Я не знала. Хрипел от галопа конь; суматошно колотилось в груди собственное сердце, и мои зубы не лязгали лишь потому, что были крепко стиснуты.
Меня спустили возле пустой и темной деревянной хибары, стоящей у кромки леса на поляне, – мы скакали, казалось, вечность, – а теперь держали за волосы.
– Кто ты такая?
Какой до зубной боли надоевший вопрос. На небе звезды, вокруг шумит от ветра трава; пахнет далеким костром и конским потом. И растекается прозрачная синь вокруг.
– Пусти меня… в туалет!
– Будешь ссать себе в штаны!
Буду. По-видимому.
– Пусти…
– Я с тобой еще не поговорил.
Он был груб, он был зол, он был прекрасен – Чейзер был самим собой. Немногословным, резким и крайне лаконичным.
– Чем ты повредила решетку?
– Расскажу, если пустишь…
– Я задал вопрос, – рука на моей шее сжималась все плотнее.
Черт, сейчас прыгну! И пусть стоит и предполагает остаток ночи собственную шизофрению.
