- Варя.
- А что ты делаешь, Варюха, одна в зимовье? Ты с тятькой? Он охотник?
- Сгинул он, - отвечала девочка, вспомнив слова Павлины.
- На охоте сгинул?
- Не... В городе. По осени.
- Ясно... А мамка где?
- Ее черти давеча забрали, - Варя вспомнила ужасную сцену и вновь горько заплакала.
- Какие-такие черти? Нет тут никаких чертей...
- Есть! - крикнула Варя, и, как могла, рассказала большому человеку о произошедшем.
- Ну, это генераловы люди. А это - верно говоришь, Варюха - все одно, что черти. Видать, сильно нашкодила твоя мамка в городе, раз они за ней аж сюда, до устья, дошли. Ну, ничего. Давай-ка я и тебе оспу-то привью, а то неровен час, и до города занесут, и мы ляжем спать. А завтра воротимся домой и отыщем мамку твою.
- А что такое оспа? - удивилась Варя.
- Это, Варюха, страшная хвороба. Вот ты, такая пригожая, коли ей занедужишь, то, ежели сразу не помрешь, уродиной на век останешься.
Варя сглотнула и кивнула. Большой дядя покопошился в своем мешке, достал что-то, потом снял с девочки тулупчик, закатал рукав и больно резанул плечо. Но она все молчала, только раз ойкнула. Затем дядя вернул ее в одеяло, а сам разлегся на чем-то своем у порога, ругая чертей за то, что вышибли дверь, и тотчас же захрапел.
Наутро он усадил Варю впереди себя на привязанного у зимовья коня, и они направились в город. Так девочка и попала в дядин дом, где жила только барышня, но позже вечером влез сквозь окно и мальчик.
Но ни о чем из этого Варя белой барышне не сказала. Вместо того, хитро посмотрев прямо в глаза сквозь капли еще не просохших слез, спросила сама:
- А ты что тут делаешь?
Барышня вздохнула и отвела взгляд.
- Больна я, Варюша. Больна гадкой болезнью...
***
- Мне срочно надобно показаться вам, доктор! - крикнул архитектор прямо через головы скорбящих.
Черноконь сделал страшные глаза и отмахнулся: дескать, потом.
Миллер продолжил двигаться к могиле в рядах прощавшихся, но краем глаза следил за доктором. К сегодняшнему дню он чувствовал себя настолько худо, что готов был полностью отринуть любые светские приличия и броситься вдогонку, если бы Черноконь вдруг вздумал уйти.
Как переменчива жизнь! Еще на прошлой неделе посещение лечебницы казалось архитектору столь тяжким испытанием, что он едва мог на него решиться. Но дни мучений - и теперь уже он сам охотно бы рассказал обо всем, не дожидаясь расспросов, лишь бы хоть немного умерить боль.
Его правая рука - в прошлом столь изящная, аристократическая, с тонкими длинными пальцами и до сих пор надетым обручальным кольцом - отмирала. Из раны нескончаемо сочился дурнопахнущий гной.
