- Коли так, то идемте.
***
В давно нетопленном небольшом кабинете стоял лютый холод и пахло запустением. Все вещи и бумаги полицмейстера оставались на своих местах - ровно так, как он их оставил в свой последний день на службе. Это производило неприятное впечатление.
Кабинет стоял запертым с тех самых пор, как почтовые сани доставили тело его хозяина, и туда так никто и не заходил. Хотя Ершов порывался - конечно, маскируя свое неуемное любопытство под служебную надобность.
Теперь же, добравшись до желаемого, он, блестя глазами, озирался по сторонам. Деникин мог поручиться, что околоточный не сдержится и что-то утянет - как произошло и с имуществом Осецкого. Нет, не ради поживы, а все из ложной и патетичной трактовки долга да поисков истины.
Оставив Ершова с его занятием, Деникин расположился в весьма удобном полицмейстерском кресле, тоже остуженном, как и вся обстановка, что чувствовалось и сквозь шинель.
Без позволения, Василий весьма фривольно сел напротив, уперев локти в колени и поддерживая руками голову.
- Что вы желаете сказать нам, господин Софийский? Но только, прошу, не медлите: нам надобно до полудня увести преступников на суд.
- Гида ни о чем не знал. Это был мой для него подарок, - глядя вниз, отвечал Василий.
- Что вы имеете в виду?
- Это я. Я взял настойку на корню чемерицы в селении нанаев на холмах.
- Вы подарили ее убийце? Но это вовсе не меняет дела, Василий Сергеевич. Не столь важно, откуда она появилась.
- Нет, говорю же! Гида вовсе ни при чем. Он и не ведал, что я ходил в селение и принес настойку.
Ершов подставил к столу еще один стул и сел подле Василия.
- Вы хотите сказать, он совершил злодейство нечаянно? - спросил околоточный, опередив мысль Деникина. - Это, несомненно, могло бы облегчить его участь.
- Нет, не случайно. И то был вовсе не он.
Василий вдруг заплакал, всхлипывая, как малое дитя.
- Я не в силах более терпеть... Не могу...
Деникин и Ершов нетерпеливо ждали.
- Это сделал я.
- Но как же?.. Вы хотите сказать, что отравили вашу матушку? По случайности?
- Она никак не должна была это выпить! - выкрикнул Василий, и продолжил - быстро, хоть и запинаясь. - Я влил настойку, всю бутылку, в коньяк, что отец держал в своем кабинете. Он прикладывался к ней каждый день. Я рассчитывал, что коньяк спрячет вкус чемерицы, и первые дни ему просто будет худо, но он не свяжет недуг с бутылкой, и, может, и еще раз отхлебнет... А потом бы яд возымел действие. Но даже если и нет, на меня ничего не указывало. Я сразу ушел в старое зимовье за холмы, и думал, вернувшись, сказать, что был на охоте.
