Воронковой рукоплескали Москва, Токио, Париж, Мельбурн...
Но отплясала Тася ножки, ушла на покой, на заслуженный отдых. И теперь те, кому она дарила своё искусство, одаривают её своим: устраивают под окнами бивак и гонят под гитару похабщину. И плевать им на мировую Тасину славу. Это на сцене она кумир, а здесь — за низенькой оградкой своей дачи, среди кустов смородины, выхоженных её руками, — она куркуль.
Товарищ Карачаров, истрепавший нервы на общественной работе, однажды не выдержал — прошёлся удилищем по тугим задам двух верхне-пискуновских молодцев. Уж больно неприлично вели себя парни: громко зазывали на дачную сторону своих хихикающих подружек, сообщая при этом открытым текстом, что именно они собираются здесь с ними делать. Ну товарищ Карачаров и сорвался.
А пискуновские в отместку объявили нам войну.
Во-первых, они перехватывают по дороге на дачу наших юных кооператоров и чистят им сопатки. Во-вторых, придумали такую адскую диверсию: когда посёлок засыпает, распахивают ворота и на трёх-четырёх мотоциклах без глушителей бешено проносятся по улицам. В-третьих, вообще мелко пакостят. Увели велосипед у Артамонова. К соседу Викентия Павловича, преподавателю Жоре, забрались в сараюшку, перебили банки с вареньем и вареньем же написали на стене двухметровое нецензурное слово. Ну, и в таком духе.
А сторож дядя Саша заболел. Так что мы теперь сами выходим в ночной дозор — по списку, составленному правлением. Сегодня вот как раз моя очередь.
В сумерки выхожу один я на дорогу — на улицу нашу Зелёную. В кармане у меня электрический фонарик, в руках — увесистая дубинка. Свободные от охранной повинности граждане провожают меня почтительными взглядами. У нас здесь уважают лиц выборных, назначенных, уполномоченных — а сегодня от меня зависит спокойствие населения, сохранность плодов и клубней. Меня смущает дубинка: я, пожалуй, перестарался — такую бы палицу в руки Добрыне Никитичу. А в моих, боюсь, она выглядит комично.
Я прячу дубинку за спину, степенно сутулюсь, шагаю неторопливо и крупно — не выказываю неуверенности.
На месте сбора, возле калитки сторожа меня дожидаются Артамонов и Викеша. В руках у Викеши черёмуховый шестопёр — с корнем вывернул где-то. Артамонов — в длиннополом дождевике, вооружённый двухметровой жердью, — точь-в-точь Иван Грозный.
— Здорово, мужики, — грубым, хрипловатым голосом говорю я.
— Здоров был, — степенно отвечают они.
Никаких легкомысленных «приветов», никаких цивильных «с добрым вечером». Мы ополченцы, стрелецкий наряд, три богатыря.
