У меня же оставалось только сто семьдесят пять. И ещё мелочь. От мелочи Савелий отказался.
— Ладно, пусть будет сто семьдесят пять, — вздохнул он, укладывая деньги в «дипломатку» и подозрительно косясь на оттопыривающийся борт моего пиджака. Я поймал его взгляд и вспомнил про бутылку.
— Савелий! — воскликнул я с лихостью человека, которому больше нечего терять. — Давай хоть отметим это дело, что ли. Вмажем, а! Или как там... засадим!
Прыглов не видел бутылки и мое великодушное предложение истолковал посвоему:
— А я за рулём, старик! За рулём, за рулём, за бараночкой... Ты моего «жигулёнка»-то не видел разве у подъезда?
Я пожал плечами:
— Да нет, не заметил. Вроде пусто было.
— Как?! — спросил Савелий, обально бледнея. — Я же ставил.
— Да ни фига там не стояло! — с запоздалым раздражением сказал я.
— Ёкало-мене! — ахнул Савелий, вышиб дверь и вышел вон.
В панике Прыглов забыл про то, что существует лифт. Он камнепадом катился по лестнице, все девять этажей нашего дома гудели от бешеного топота его крепких башмаков на могучей платформе.
Потом гул оборвался. Осталось только лёгкое дребезжание стёкол.
Я прошёл на кухню, распахнул окно, глянул вниз.
Савелий лежал на капоте автомобиля — как истосковавшаяся солдатка на груди вернувшегося с войны кормильца. Крупное тело его сотрясалось от рыданий.
...И как я не заметил эту чёртову машину?
...На другой день я выпросил в издательстве гонорар. Мне причиталось как раз двести пятьдесят рублей — за литературную обработку одной рукописи. И хотя до выхода книжки в свет оставалось ещё полгода, главный редактор — сам дачевладелец — проявил братскую солидарность, распорядился заплатить вперёд.
Это были серьёзные деньги. Я гнул за них горб два с половиной месяца, переведя с каннибальского на человеческий язык чудовищную брошюру «Прогрессивные методы выращивания турнепса кормового».
Деньги пахли потом.
Красивому мальчику Серёже я ничего не сказал. Не стал его расстраивать.
Помню, как трудно прощался с дачей Савелий Прыглов. Мы сидели на обтаявшем крылечке, и Савелий, поводя руками, говорил:
— А главное, старик, выйдешь летом из дому, глянешь вокруг — всё моё! Моё!.. Понимаешь?
Я старательно смотрел вокруг: на сугробы, пригнутые кустики малины, полузасыпанный сортир с железнодорожным плакатом. Добросовестно старался понять, проникнуться. Но почему-то не проникался. Видать, из-за невыветрившегося пока ещё самочувствия неимущего человека, которое владело мною много лет. Надо было, следовательно, дожидаться лета. Когда зацветёт всё вокруг, зазеленеет, когда запыхтит на столике под деревом мой, а не прыгловский самовар, покроются пупырышками мои огурчики, треснет от натуги моя налившаяся соком редиска.
