* * *
Еще один короткий день промелькнул в охоте. Горшков почувствовал усталость, в узких прорезах его глаз Горшков снова заметил какой-то хищно-недружелюбный блеск.
— Куда мы едем? — спросил он Илью, когда они тронулись.
— Канин нос, — отвечал Илья.
Но Горшкова беспокоило выражение недружелюбно косящихся глаз самоеда, а сказать об этом Илье он не решился.
Ровный бег саней и плавное покачивание убаюкивали, усталость, разливаясь по жилам, клонит ко сну. Скоро Горшков, склонясь головой на пушистый мех добычи, поплыл в волнах блаженного забытья.
* * *
Сильный озноб разбудил Горшкова. Открыв глаза, он с удивлением посмотрел вокруг себя. Глубокая тишина царила над тундрой. Ночное небо, унизанное искрами звезд, пылало зеленым заревом сиянья и обливало снежный простор холодным мерцающим светом.
— Илья!.. — хрипло крикнул встревоженный Горшков и вскочил на ноги.
Кругом было пусто и тихо. На скатерти снега лежали следы саней. Точно утопающий за брошенный конец веревки, он ухватился за убегавшие вдаль борозды. Несколько торопливых шагов по свежему следу, но наст не выдержал и Горшков провалился.
— Илья! — снова крикнул он во всю силу легких.
Но кругом тишина. Голос пропал в морозной мгле дали, ничуть не потревожив глубокого сна пустыни.
По коже пробежала дрожь. Стараясь заглушить волнение, Горшков думал, что свалился с саней во время сна, а так как Илья, возможно, тоже заснул, то и уехал, оставив его одного.
Но тут же вспомнил, что заснул с ружьем за спиною, а теперь его с ним не было.
— А патронташ, патронташ где? — воскликнул он.
Ошеломленный открытием, он оцепенел. Теперь ему стало все понятно. Вспомнился хищно-лукавый блеск раскосых глаз самоеда, его завистливое любование винчестером Горшкова и жадный дележ добычи в пути.
— Старый чорт! — излил он нахлынувшую вдруг злобу и погрозил в ночную даль кулаком.
После этого он еще сильнее почувствовал безвыходность, своего положения, осложнявшегося остротою голода.
Итти было невозможно: тонкий наст проламывался и с каждым шагом тело погружалось в снег.
— Куда итти? В какую сторону? Где станция? — в отчаянии задавал он себе вопросы.
После нескольких шагов по глубокому снегу, он бессильно опустился.
— Хорошо, что я тепло одет, а то бы замерз, — вслух подумал он.
Но где-то внутри зловещий голос пугал:
— Все равно замерзнешь. Никогда тебе не выбраться из власти пустыни…
Ночь тихо шла. Свернувшись в ком, улегся Горшков. Приступ отчаяния прошел и он отдался во власть усталости. Какой далекой и родной вспоминается ему тюремная скука станции. Как хотелось ему теперь увидеть товарищей, до тошноты надоевших друг другу.
