– В том-то и дело, Эльза, – надо бы снова взять ее за руку, но руки она уже убрала, – в том-то и дело, что отец наш не умер, он жив.
Чуть не прибавила: “Хоть и весьма себя скверно чувствует”. Отложим рачок на потом.
Движением пальца Бетти меняет картинку в своем телефоне:
– А вот он в нынешнем своем виде. – Бетти долго старалась, заставляла отца позировать, но Эльза бросает на снимок лишь беглый взгляд.
Тупость или такая выдержка? Эльза роется в ящике – вытаскивает фотографию, обернутую в целлофан, кладет ее перед Бетти.
Лужайка. На ней две плиты. На одной высечен крест с двумя перекладинами и написано: Мирко Милич. И годы жизни: сорок четвертый – восемьдесят второй. На другой плите – Анна Милич, здесь ангел изображен, а под ним слова: Der Rest ist Schweigen[2] – что-то знакомое.
Стыдно признать, от известия о смерти Эльзиной матери Бетти испытывает облегчение. Ей и с Эльзой, похоже, хватит хлопот.
Отчего умерла, неизвестно. Эльза называет свою мать по имени: Анна не любила ходить по врачам. За четыре последних года ни разу не вышла из дому. И еще Эльза помнит похороны отца: свечи, пение. Был священник-серб, Эльза его запомнила.
– Где, где это всё?
– На кладбище.
Бетти слегка улыбается – наверное, зря. Просто шутку вспомнила насчет программистов: ответ пустой, хоть и правильный.
– Понятное дело, на кладбище. На каком?
Эльза машет рукой, зажмуривается, наклоняет голову – точь-в-точь как отец, когда ему не хочется отвечать.
– Дорогая Эльза, под плитой нет отца.
К удивлению Бетти, и эти слова ее не производят действия.
– Конечно, ведь он утонул. Тела не обнаружили. Признали умершим. Похоронили одежду, которая осталась на берегу.
А почему, как полагает Эльза, не удалось обнаружить тела?
– Шпрее впадает в Хафель, Хафель впадает в Эльбу…
Бетти хочется ее перебить: “А Эльба в Мировой океан”. Но она только спрашивает миролюбиво:
– К чему эта география?
– …Хафель и Эльба текли по территории ГДР. Это мешало поиску. – Так объяснили им.
Может Бетти щелкнуть надгробия на телефон? Нет так нет. А теперь пусть Эльза ее послушает. И Бетти изложила сестре то немногое, что знала о берлинском периоде жизни отца. Про то, что была возможность семью с собой увезти, не стала упоминать.
– Весьма интересно, – произносит Эльза как будто задумчиво, не поднимая глаз, но голос-то, голос дрожит, и руки дрожат, наверное. Зачем иначе она их в карманы засунула? Повторяет: – Весьма интересно. Но почему сейчас?
Только не надо про perestroika и остальную чушь, думает Бетти.
