Бетти достает зеркало, себя разглядывает. У отца такая же складка на лбу, гораздо сильнее выраженная – это особенно видно на юношеской его фотографии, с каким трудом удалось ее разыскать! Когда отца спрашивают, где он теперь работает, он отвечает, что после смерти жены ко всему потерял интерес. Да, работает – там, где-то там, – машет рукой, прикрывает глаза: никому дела нет до подробностей. Проекты курирует, некоммерческие. Издательские, просветительские. Коммерция ему противопоказана, ею Лизка вон пусть занимается.
Настоящий город они оставили позади, кругом даже не парк – лес: птицы орут, белки бегают. Где и быть лошадиному магазину, как не в глуши. Тут даже лисы и зайцы водятся, а скоро, в апреле-мае, приползут загорать старички: немцы любят полежать нагишом на солнышке. То еще, вероятно, зрелище.
Скоро приедем. Бетти лезет в свой телефон, отключает звук, пересматривает фотографии, в сумку заглядывает – не потерялись ли билеты на оперу, снова смотрится в зеркальце. Складывает все обратно, проводит руками по бедрам. У Бетти длинные пальцы с очень выпуклыми, рельефно очерченными суставами.
“Се-е-рдце, молчи в сне-е-жной ночи, – начинает она напевать, тихо-тихо, почти про себя, – в поиск опасный уходит разве-е-дка…” Песенка эта всегда ее гармонизирует. Опять-таки – у отца научилась, сам он верхушку не мог вытянуть, Бетти ему подпевала, на пианино подыгрывала. Да-да, она и музыкальную школу закончила в далекие уже времена.
Шиллер-аллее, четырнадцать. Где остальные тринадцать домов? Где-то там, за деревьями. “Кремер и Кремер”, полчаса до закрытия. Не дело опаздывать, не дело и раньше времени приходить.
Бетти высаживается позади здания, отпускает такси, оглядывается. Никого – ни охраны, ни покупателей. Только крохотный серенький автомобиль с лошадиными мордами, нарисованными на капоте и на багажнике, – нет сомнений в том, кому он принадлежит. Автомобиль вызывает у Бетти новый прилив сострадания.
Пасмурно, но не холодно, тут прошел-таки дождь, и воздух напитан водой. Пахнет свежеподстриженными кустами: сильный, трудноопределимый запах. Бетти минут еще десять гуляет в сумерках, время – без четверти шесть.
Витрина ярко освещена: уздечки, поводья, налобники, амортизаторы, вальтрапы любых цветов, меховушки – на капсюль и под седло – все знакомое, милое сердцу, на короткий момент она забывает, зачем приехала. Дальше: жокейки, цилиндры, о, бриджи какие роскошные, с замшевой вставкой под попу – жаль, некуда выйти в таких. Зато сапоги – не забыть бы, как называются. “Тиффани”. Всё, пошли.
