Наших становится меньше и меньше. Пружинка сразу исчезла: разнесся слух, что отправилась в Питер, к белозубому режиссеру, между ними возникла симпатия, когда она Лауру с ним репетировала. Анну Аркадьевну в Сыктывкар пригласили, в детский театр.
Однажды в больницу сходил, в женское отделение, потерялся, долго искал, к Любочке все равно не дали пройти – то ли у них карантин, то ли нет посещений в принципе, то ли мужчинам нельзя, все утверждали разное. Книжек, фруктов принес, воды. Сказали: передадим, а у Швальбе все хорошо, температура нормальная. И я успокоился, вернулся в вагон – читать, мечтать.
О-хо-хо, как Мир Саввич говаривал, незабвенный директор наш. Сладкими были грезы мои, и хоть знаю теперь, чем закончились, не считаю мечтание свое напрасным. Ночами – выключат верхний свет – я лежу в темноте, вспоминаю, какие мама мне пела песенки, перебираю в уме детские выражения, стишки. Как я мало знаю себя: вот, оказывается, что мне нужно-то! Обжегся на Глашеньке-немочке, с той поры и решил, что не следует рисковать. Нет, не решал ничего такого, конечно же. Просто жил, как написано на роду.
– Да что я, по-вашему, Медея какая-нибудь? – кричит она, забывая себя: не удержался, поделился с Любочкой соображением про “как написано на роду”.
Тише, тише, здесь перегородки картонные. Хотя, чего уж теперь, – плачь, кричи, все равно.
Любочка оказалась в одном отделении с женщинами, которые собирались избавиться от беременности.
– Аборт, Александр Иванович. Это называется “сделать аборт”. При чем тут жестокость? Сами туда, между прочим, пихнули меня.
Если коротко, то в какой-то из дней к женщинам прибыл батюшка, все отправились, и она заодно. Молодой. Как он туда проник?
– Наверное, Александр Иванович, к ним зараза не пристает. А он говорил хорошо, подготовился. Адом пугал – бабы плакали. Я не плакала: мне-то что? Я ведь так пришла, за компанию. Сижу слушаю, на него смотрю. Высокий, аккуратная борода. И он тоже на меня как-то больше, чем на других, поглядывал. Заметил, что я не больно-то удручена. Спрашивает: ты, мол, кто? Водолей, говорю. Усмехается: “По профессии”. Артистка драматического театра. Головой покачал: “Легкой жизни хотела. Вон, посмотри, как другие девчонки живут”. Вы к чему это? “А к тому, что лицедеи вообще не спасутся. Знаешь, как в старину называли театр? Позорище. Не напрасно вашего брата-артиста за оградой положено хоронить, рядом с самоубийцами”. Спрашиваю: может, рано еще меня хоронить? А, святой отец? “Я тебе, – отвечает, – не святой отец”. Ну, тем более. Отворачивается от меня: “Простите, дорогие сестры, что разговор ушел несколько в сторону”, – и продолжает про муки вечные и про скрежет зубов. На меня уже – никакого внимания. Бабы реву-у-т. Думаю: удалась лекция, то-то они нарожают ребят. Остановился, и как они начали! “У меня квартиры нет!”, “А я попала под сокращение”, “Знаете, какие очереди в детский сад?”, “У меня свекровь – ага, вы не жили с ней!” Одна безработная, другая без крыши над головой, у третьей муж пьяница. Батюшка выслушал их внимательно: “Раньше думать надо было”. И ушел.
