- А ну, как продал?
- Продал? - задумалась она. - Если продал, господь бог его за это накажет...
- А луга-то все-таки не будет.
- Ну и дурак!.. - сказала она, поворачиваясь к печке. - До сих пор мы сами, дети и скотина наша жили милостью божьей, а не господской, так же и дальше будем жить.
Мужик поднялся с лавки.
- Ну, коли так, - сказал он, подумав, - давай завтракать. Ты чего ревешь? - прибавил он.
После бурной вспышки Слимакова действительно залилась слезами.
- Заревешь тут, - всхлипывала она, - когда господь бог наказал меня этаким рохлей-муженьком, что и сам ничего сделать не может, и меня только в грех вводит!..
- Глупая ты баба!.. - ответил Слимак, нахмурясь. - Пойду сейчас к пану и куплю луг, хоть бы мне две тысячи злотых пришлось отдать. Такой у меня нрав!
- А ну, как помещик уже продал имение? - спросила жена.
- Начхать мне на него! Жили мы до сих пор милостью божьей, а не господской, так и теперь не пропадем.
- А где ж ты возьмешь сено для скота?
- Моего ума это дело, я тут хозяин. А ты смотри за своими горшками и в мои дела не суйся, коли ты баба!
- Выкурят тебя отсюда немцы вместе с твоим умом!
Мужик стукнул кулаком по столу, да так, что в хате пыль поднялась столбом.
- Черта лысого они выкурят, а не меня! - крикнул он. - Не двинусь я отсюда, хоть убей, хоть на части меня изруби! Давай завтрак. Такое зло у меня на этих прохвостов, что и тебя стукну, если будешь мне перечить! А ты, Ендрек, слетай за Овчажем да живо поворачивайся, а не то, как сниму ремень...
В этот же самый час в господском доме сквозь щели в ставнях в зал заглянуло солнце. Полосы белого света упали на пол, исшарканный каблуками, ударились о противоположную стену, ярким блеском зажглись на полированной мебели и золоченых карнизах и, отразившись в зеркалах, рассеялись по огромному залу. Пламя свечей и ламп сразу потускнело и пожелтело. Лица дам побледнели, под глазами у них выступила синева, на измятых потрепанных платьях оказались дыры, со сбившихся причесок осыпалась пудра. У вельмож с шитых золотом поясов слезла мишура, роскошный бархат обратился в потертый плис, бобровые меха - в заячьи шкурки, серебряное оружие - в белую жесть. У музыкантов опустились руки, у танцоров одеревенели ноги. Остыло возбуждение, сон смыкал глаза, уста дышали жаром. Посреди зала уже скользило только три пары, потом две, потом - ни одной. Мужчины угрюмо искали вдоль стен свободные стулья; дамы прикрывали веерами усталые лица и искривленные зевотой рты.
