– Сыграйте мне, — сказала она, и Фаррелл поиграл немного, прямо в кухне: кое-что из Дауленда, кое-что из Россетера. Затем ей захотелось узнать о его скитаниях, и они принялись негромко беседовать о грузовых и рыбацких судах, о рынках и карнавалах, о языках и полиции. Он жил во множестве мест, в большем их числе, нежели Зия, побывал он и на Сиросе, острове, где она родилась и которого не видела с детства.
– Вы знаете, — сказала она, — вы долгое время были для Бена легендой. Вы вместо него совершали поступки.
– О, такой человек есть у каждого, — отозвался он. — Этакое средоточие грез. Моя легенда, когда я в последний раз слышал о ней, объезжала на велосипеде Малайзию.
В глазах Зии вновь загорелось лукавство.
– Но какой же странный получился из вас Одиссей, — сказала она. — Одно и то же приключение повторяется с вами снова и снова.
Фаррелл недоуменно заморгал.
– Я читала ваши письма к Бену, — сказала Зия. — Каждый раз, когда вы, проснувшись, осознаете, куда вас занесло, вы отыскиваете какую-нибудь несусветную работу, заводите несколько колоритных знакомств, играете на лютне, а иногда — на одно письмо — появляется женщина. Потом вы просыпаетесь где-то в еще и все начинается заново. Вам по нраву такая жизнь?
Со временем он почти уверил себя, что именно в этот момент их разговора земля вдруг плавно ушла у него из-под ног, как будто на лестнице не оказалось ступеньки или в панели плиты, и он, утратив равновесие, начал, кренясь, заваливаться, словно человек, внезапно вырванный из сна, в котором он падал куда-то. Но в само то мгновение он лишь поувствовал, как краснеет, произнося пылкую пошлость:
– Я делаю то, что делаю. И меня это устраивает.
– Да? Это печально.
Она поднялась, чтобы перенести тарелки в мойку. Она все еще безмолвно смеялась.
– Мне кажется, вы позволяете себе откусывать лишь верхнюю корочку ваших переживаний, — сказала она, — довольствуетесь тенью. А самого лучшего не трогаете.
Фаррелл взял лютню, дышавшую, как медленно просыпающееся существо.
– Вот оно — лучшее, — сказал он, начиная играть павану Нарваэса, которой страшно гордился, потому что сам переложил ее для лютни. Просвечивающие аккорды, трепеща, соскальзывали с его пальцев. Пока он играл, вошел Бен, и они кивнули друг другу, но Фаррелл продолжал играть, пока павана не оборвалась на нежном и ломком арпеджо. Тогда он отложил лютню и встал, чтобы обняться с Беном.
– Испанское барокко, — сказал он. — В последний год, примерно, я его много играл.
