— А мы не опоздаем? — спросила Трифонова, которую не вдохновили ни отговорка доктора, ни юмор ее подруг.
— Действительно минута. Мне надо кое-что с вами обсудить. Вечером, в десять, на площадке большой сбор. Множество собак резвится. К полуночи своих выводят занятые хозяева, бизнесмены, к примеру. Затем — очередь алкоголиков и богемы. Но это я так… Время тяну… В одиннадцать здесь пусто. Приходите, Екатерина.
— Ладно, — просто согласилась девушка. И не сдержала любопытства: — Ксения Ивановна, а сколько вам лет? Я не очень поняла… Эти женщины…
— О, мы с ними ходили в один детский сад, в одну школу… Мне сорок два.
Катя нервно хихикнула.
— Вы еще шутите или уже издеваетесь?
— Сорок два, сорок два. Екатерина, пора разбегаться. Вы переварите информацию. А когда встретимся, я объясню все, что не понятно.
— До свидания, — медленно, словно ощущала и запоминала вкус каждой буквы, произнесла Катя.
Она вела Журавлика, то есть, скорее, он ее, на тонком поводке. И чуть озадаченно улыбалась. В провинциальной юности все, кто ее интересовал, были рядом. В поликлинике и общаге люди четко делились на нормальных баб и сук распоследних. И тех и других можно было заподозрить в чем угодно, кроме таинственности. Кате долго не удавалось выразить, почему она равнодушна к их попыткам дружить или враждовать с ней. И вдруг осенило: с ними скучно. Со знаком плюс или со знаком минус, они все были одним числом и при сложении давали ноль. Если все-таки уподоблять их чему-то живому, то у их порядочности и злокозненности, разумеется, были корни. Они втягивали потребное для развития из семьи, школы, книг, газет, сплетен. Трифонова это разумела — сдала в медучилище психологию на «отлично». Но ей отчего-то чудилось, будто росли цветочки в английской оранжерее, которую она видела по телевизору. Прозрачный пластиковый контейнер, прозрачный питательный раствор — все на виду. А корни Ксении Ивановны находились в земле, извлекали свое из почвы с неведомым химическим составом.
Конечно же, в операционной Катя самозабвенно и доблестно помогала божественному хирургу Серегину. Только перед самым уходом из клиники настигла мысль: замечательно, что она стоит позади и не видит его густых темных бровей, серых глаз и пушистых длинных ресниц над маской. Иначе завыла бы от любви, а потом умерла от стыда. Зато дома светлый образ медсестре не являлся. И эта сумасшедшая без помех утопала в желании не шевелиться, но силой тяжелого взгляда подгонять стрелки будильника. Пусть крутятся быстрей, пусть настанет поздний вечер. Невероятным подвигом было втиснуть в этот морок теплый душ для себя и вареную курицу для Журавлика. Шерсть Мики сияла, и Кате хотелось, чтобы ее дворняжка выглядела не хуже.
