Мы поднялись. Свет. Удар по моим нервам. Ее ночная сорочка была сшита из немецкого флага. Два имперских орла распростерли свои крылья на животе.
Я всегда был противником Тройственного союза[71]. Поэтому мне понравилось во второй раз промаршировать по Берлину.
От германской тупости до парижской утонченности дистанция гораздо больше, чем от Земли до Луны. По иронии судьбы, я в одну зиму познал и насладился четырьмя или пятью типами женщин, наделенных совершенно аномальной и эксцентрической чувственностью.
Я безумно влюбился в одну молодую еврейскую актрису алжирского происхождения, смуглую, дикую, лукавую и хитрую, в высшей степени тщеславную, расчетливую, с огромными лакричными глазами, негритянским ртом – одним словом, в неистовую парижскую арабку. У нее было несколько причуд, одна из них заключалась в том, что я должен был каждый вечер с неизменным энтузиазмом расхваливать ее груди. Действительно, прекраснейшие. Однако уже через месяц я решительно отказался отвечать на ее надоедливые возгласы:
– Скажи, что мои маленькие груди прекрасны! Скажи мне, что они красивые!
– Да, они красивые! Красивые! И хватит!..
Она надоела мне, и я разорвал наши отношения, получив в ответ неоднократные обвинения, которые должны были уязвить меня:
– Tu n’est qu’une brute en amour, tu ne comprends rien aux finesses[72].
Одна барышня из Сен-Клу[73], с которой я познакомился на вилле, где гостил в течение недели, обладала странной способностью раздваиваться в моменты любви. В то время как она отдавалась самым безумным ласкам, она иногда заводила странный, фантастический диалог с набухшим и чувственным соском своей собственной правой груди, уставившись на него гипнотическим взглядом. Она бормотала, обращаясь к нему с непонятными, но, по-видимому, очень нежными словами.
Время от времени она отрывалась от него, чтобы сказать мне:
– Взгляни на мою грудь, как увеличивается сосок, как зверек!
Так мы развлекались в течение двух ночей. Потом она повторила это еще раз; хватит! Без сомнения, она посчитала меня слишком примитивным и грубым в любви, неспособным понять всю ее утонченность.
Встречаются женщины, которые любят инвалидов, побежденных, обманутых. Одной из них я сказал: «Ты вынюхиваешь труп?.. Он еще не провонял! Приходи через двадцать лет, прошу тебя!»
В течение трех лет, предшествовавших мировой катастрофе, Париж, впитавший в себя и доведший до совершенства всю элегантность, изысканность, весь рационализм и все эротические изыски, казалось, действительно желал бросить дерзкий вызов миру и пробить стену невозможного. Все развлечения, причуды, прихоти, все реализованные, осуществленные, исчерпанные замыслы. Женская литературная мания вслед за манией бриджа достигла снобистских, совершенно безумных и идиотских форм. Однажды днем в благопристойнейшем политическом салоне мне довелось услышать сразу двадцать разных декламаторш. Одна шестидесятилетняя дама читала «Ночь» де Мюссе
