– Un baiser, un baiser, je t’en supplie, ta bouche!.. encore ta bouche![19]
– C’est fou… fais attention…[20]
– Chérie, je t’adore pour toujours… ton nom?[21]
– Yvette[22].
– Philippe[23].
Суматоха тюленей в черном внутри купе. Поняли они, видели? Слышали? Не знаю. Я вернулся назад в свое купе. Объяснил все изумленному попутчику.
Обстоятельства разлучили меня с Иветт. Однако между нами вспыхнула любовная переписка. Однажды утром месяц спустя я садился в поезд, битком набитый паломниками, направляющимися в Лурд[24]. На этот раз в давке я энергично протиснулся в нужное купе и уселся между Иветт и ее крупной теткой. Беседа.
– Vous allez à Lourdes?[25]
– Oui[26].
– Vous n’avez pas les images bénies de la Vierge et les scapulaires bénis?[27]
Мне преподнесли образы, ладанки и розарии[28]. Принято. Прикинувшись паломником, я последовал за Иветт туда, куда она направлялась. В два часа пополудни по обширной площади, окруженной десятью тысячами умирающих или полутрупов на носилках и беспокойным лесом из тридцати тысяч рук, перекатывались массивные сгустки солнечного жара и свирепой веры.
Судорожное стремление выздороветь, сотрясающее все черепные коробки. Лучи и вопли, режущие, как топор. В пятидесяти метрах один от другого стоят, воздев руки, священники и, обратив лица к страшным разверзающимся небесам, громко призывают:
– Sainte Marie, délivrez nous! Sainte Marie guérissez nous![29]
И толпа отвечала, рыдая:
– Guérissez nous![30]
Я опустился на колени рядом с Иветт, которая молилась кротко, набожно, счастливая оттого, что моя рука нежно прижималась к ее руке. Вокруг нас бились волны молитвы, накатывавшие время от времени в ответ на голодный шакалий вой худого, как скелет, высокого священника в старой бурой рясе, взывавшего к небесам. В нескольких шагах бедная и изможденная мать кричала, кричала, кричала. Она каталась по земле, расцарапывала себе лицо ногтями с силой и остервенением, завывала и вновь валилась на землю, когда ее сын, бледный, распростертый на носилках, поднял руку. Видимо, он хотел привстать. Все окружили его. Он поднимался тяжело, шатаясь, запутавшись в тряпье и одеялах. Его поддерживали под руки, но он уже пошел. Все высохшие лица, окружавшие меня, напоминали туго сжатые, обагренные кровью кулаки.
– Le miracle! Le miracle![31]
Он пошел. Иветт судорожно оправила свою одежду. Я смущенно, со слезами следил за ним. Яркий свет и человеческое отчаяние вырвались на волю. Любая логика разлеталась вдребезги под напором тысяч бьющихся сердец. Целый океан горя, раскаленный, превосходящий белую громаду собора, заставляющий трепетать солнце, вздувшийся, дрожащий и исполненный накаленных добела слез. Иветт страстно сжала мои руки:
