— Значит, — сказал Мухин, — вся эта витиеватая, иероглифоватая фраза сводится к простейшему: «До встречи в Луксоре, твоя кошечка»?
— Да, если только мы не ошиблись.
В террариуме мы застали уже самый конец кормления гадов. Но и этого было вполне достаточно. Я видел, как к кобре впустили серую мышку, которая стала бегать туда-сюда, а кобра, свернувшись в углу среди мха, лишь приподняла голову и внимательно воззрилась на свою еще живую пищу. Загипнотизированная мышь остановилась, села на задние лапки, передние скрестила на животе, а голову уронила на грудь и в такой позе застыла, как неживая. Кобра положила голову в центр спирали, в которую было закручено ее тело, и продолжила свой полуденный отдых. Когда я обошел весь террариум и возвратился к дому кобры, то уже не застал там мыши. Кобра лежала в другом углу. Мне сделалось жутко, ибо я вспомнил, что иероглиф, замыкавший записку Бастшери, изображал кобру, раздувшую свой капюшон и готовую наброситься на очередную свою жертву.
Потом мы еще смотрели, как кормят львов, как лев тщательно следит, чтобы его львицы получали мясо поровну и не отнимали друг у друга, а сам ест уже после того, как насытятся его жены.
В зоопарке же произошел момент одного не очень значительного, но горького разочарования. Я разговорился там с одним весьма образованным посетителем-египтянином и когда стал рассказывать ему, как мы посетили сад Эзбекие, он с сожалением улыбнулся и поведал мне, что прекраснейшего в прошлом сада уже давно не существует. Его территорию, по которой бродил восторженный поэт Гумилев, купили какие-то американцы и, сровняв с лицом земли пальмы, платаны, цветы, поднявшиеся высоко, и водопады, во мгле белевшие, точно встающий на дыбы единорог, застроили этот участок жилыми домами и разбили пошлейший луна-парк с микки-маусами и прочими шедеврами американской жевательной культуры.
Я не стал говорить об этом Николке. Когда-нибудь он сам об этом узнает, а до тех пор пусть тешит себя обманом. Ведь сказано же, что «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».
Я проснулся на закате. Меня знобило. Казалось бы, сон должен был прибавить мне сил, но когда я встал, меня вновь шатало, как утром. Подойдя к зеркалу, я увидел то, чего боялся увидеть — в моем лице отчетливо проступили черты угасания: глаза несколько ввалились, щеки осунулись, морщины обозначились гораздо заметнее, чем раньше. А главное — цвет лица. Я был бледен, как будто напился уксуса или съел полкрокодила. Это означало, что если я не умер сегодня на рассвете, то смерть моя будет медленной, поэтапной, от свидания к свиданию. А ведь я вновь жаждал их — этих свиданий!
