Со всех сторон, как ручейки, стекаются последние группы людей, разбросанных войной в разные концы света. Шрамы Берлина уже зарастают травой, и немногие еще застрявшие за рубежом чехи, оторванные от родины гитлеровской тотальной мобилизацией, концлагерями или эмиграцией, возвращаются на родину.
Поезд останавливается в нескольких километрах от большого чешского города. Дальше ехать нельзя: немцы, отступая, взорвали туннели, там идут восстановительные работы.
Пассажиры, хорошо знающие местные порядки, бегом несутся к двум автобусам, стоящим около вокзала. Не попавшие в автобус смиренно отправляются в путь пешком. Иржи Скала не бежит к автобусу и не присоединяется к пешей группе. В поезде он не отрывал глаз от родного пейзажа. Выйдя из города, где окончилось его долгое путешествие, он сел на опушке леса и опять глядел, глядел, глядел… Густые леса подступают со всех сторон к городу, который стал для него родным. Здесь он поселился после свадьбы с Карлой, они купили уютный домик в предместье, здесь у них родился сын. А где Карла и сын, там для Иржи родной дом. Он знает тут каждый уголок. Окрестности этого хмурого, серого города были единственной гордостью его жителей. Скала по воскресеньям любил там бродить.
Он уже не спешит. В Праге он узнал от приятеля, который несколько месяцев назад вернулся из Англии, что Карла и мальчик живы и здоровы. Приятель не узнал Скалу и удивленно покосился, когда Иржи его окликнул. А когда тот назвался, приятель произнес с изумлением: «Ну-у-у, здорОво!»
Скала улыбается, он совсем спокоен. «ЗдорОво»… В этом слове все — удивление, сожаление, сочувствие. «Ну, здорОво!..» Хорошо, если бы каждый сумел радость встречи выразить вот так же, двумя словами, как этот человек, прошедший суровую школу войны.
В поезде, уже на границе, Иржи познакомился с железнодорожником, которому явно импонировали военная форма Скалы и орденская колодка на его груди. Железнодорожника не отпугнуло обезображенное лицо. Он долго дивился тому, что Скала, чех, служил в Советской Армии.
— Я знаю ребят, которые служили в Чехословацком корпусе, у Свободы, но чтобы в советской авиации — это я впервые слышу. — Покачав головой, он вынул термос с горячим липовым чаем, ломоть хлеба, тонко намазанный маргарином.
— Угощайся, товарищ, а то обижусь! — сказал он, переходя на ты, и тотчас же начал искать место для Скалы: поезд был битком набит.
— Погоди-ка! — железнодорожник хлопнул себя по лбу. — У нас ведь новшество: детские купе. Туда пускают только женщин с детьми. Но тебя, конечно…
