За столько лет отсидки Леха уже стал юристом и знал законы, знал то, чего еще не знала я.
— Будешь моим адвокатом, — сказала я.
— Башку надо ментам за такие делишки отрывать. Что не видят, кого сажают и за что.
— Леха, а ты мне веришь? — спросила я.
— Глаз у меня наметанный. Не зря баланду хлебаю. Не место тебе в тюрьме. Я сегодня на тюрьму слиняю. Если они тебе сегодня не предъявят обвинение, должны тебя отсюда нагнать, в смысле отпустить.
При слове «отпустить» я оживилась.
— А что, Леха, бывало такое, чтоб отпускали?
— Бывало. Я уже так долго сижу, почти столько, сколько живу. Повидал всякого. Бывало, что и отпускали.
Леха почувствовал мое оживление и тут же показал мне, как я буду выходить из камеры, — растопырил пальцы, как делают блатные, и начал меня передразнивать: «Загните мне пальцы, я в двери пройду!»
А потом вдруг резко стал серьезным:
— Корону поправь. Размечталась: «отпустят»… Не для того они тебя сажали, чтобы отпустить. — И добавил, почесав меня между лопатками: — У тебя вот здесь не чешется?
— Леха, не дотрагивайся до меня. Я ведь тебя просила.
— Недотрога. Для быка нет священных коров, — повторил свою коронную фразу Леха. — Так чешется или нет?
— Чешется, чешется, — ответила я в надежде, что он от меня отстанет.
— Это крылья у тебя прорезаются. Знаешь, как зубки, когда растут — чешутся, так точно и крылышки. Все, что у человека отрастает, чешется. — И Леха почесал себя у основания ноги.
— Леха, опять ты пошлишь. Давай лучше про крылья поговорим.
— Когда падаешь со скалы в пропасть, почему бы не попробовать полететь? Что ты теряешь? Давай попробуем.
Леха стал с диким ревом носиться по камере, широко растопырив руки, изображая скорее самолет, чем птицу. Потом вдруг остановился и резко посерьезнел:
— Знаешь, крыльев еще недостаточно, чтобы летать.
Задавая Лехе глупые вопросы, я пыталась выглядеть умной. Весь мой жизненный опыт показался мне ненужным пыльным мешком после общения с ним. Интеллект — это диагноз, подумала я. Это надо лечить. Ум, который искалечен интеллектом, — тяжело болеет, хронически и, возможно, неизлечимо. А ум, который искалечен еще и памятью, — «это уже тяжелейшее осложнение неизлечимой болезни. Дуракам всегда легче живется. Нужно как-то избавляться от признаков интеллекта. Так проще жить.
— Леха, а что еще нужно для того, чтобы летать?
— Ну и глупая же ты! Небо нужно! И еще летная погода. Поняла, дуреха?
Какой он умный, этот Леха. Мыслит проще. Его мысли легкие, быстрые. Они не ложатся каким-то тяжелым бременем на душу. У него надо учиться жить. Все в жизни просто и понятно. Это у Лехи. А у меня?
