— …он такой, прости меня за выражение, балбес…
Казалось, к ним не прилипает ничего советского, будто они не ходят на базар и не стоят в очередях, не ездят в переполненных автобусах и не отмечаются за дефицитом. Дореволюционное благородство накрепко засело в них обоих и не затмевалось шелухой каждодневного хамства.
А я, дурачок, еще, помнится, бунтовал. К примеру, бабушка любила снисходительно и даже высокомерно говорить (подобную манеру усвоила от нее и моя мама):
— Ой, у них такая простая семья! Отец — шофер, а мать — проводницей работает.
Я, воспитанник пионерской организации, разумеется, возмущался, когда слышал подобное. Идеи равенства-братства владели тогда мною безраздельно. Особенно если разговор касался моих дворовых друзей.
— Что это еще за простая семья? А у нас она какая? Сложная, что ли?
Бабушка отвечала дипломатично:
— Ну что ты, Сережик, я ведь имею в виду уровень образования, воспитанности.
Я налетал:
— А что — необразованный человек обязательно плохой?
— Да никто же этого не говорит, — защищалась бабушка. — Просто с образованным, воспитанным, культурным человеком и общаться приятнее, чем с неучем, и научиться от него можно чему-то. А как общаться с теми, кто двух слов связать не может?
— С Шуриком мне очень интересно общаться, и с Вовкой тоже! А вам меня лишь бы дома засадить, ватой обложить!
— Да мы о тебе вообще не говорим, Сереженька. — Бабушка отличалась бесконечным терпением и говорила всегда таким извиняющимся тоном, что могло показаться, будто она сдалась. Но это было обманчивое впечатление, и внутри ее всегда чувствовался стальной стержень. — Я просто заметила, что Вовины родители не имеют высшего образования, вот и все, что я сказала.
Я фыркал, раздосадованный, и убегал в другую комнату.
…В холерную обсервацию мы в итоге в семидесятом едва не попали. В соседнем с нами доме в Новороссийске умер старичок — как раз в том подъезде, что ближе всего располагался к нашему. Умер непонятно от чего (как говорили), вроде бы от старости. Но на всякий случай (как нам объяснили) все население того подъезда засадили в обсервацию. Подъезд закрыли на висячий замок, и подле него день и ночь напролет торчал милиционер. Так как в газетах ничего не писали, по ТВ не говорили и ни о чем не объявляли, непонятно было: то ли впрямь от вибриона Эль-Тор преставился старичок? Или это перестраховка?
Через три недели вернулись из обсервации обитатели подъезда. Коротали они время в пригородном пионерском лагере, отрезанные от всего мира. Никто из них не заразился. Взрослые обсервацией оказались даже довольны. На три недели их освободили от работы (с сохранением заработка) и от домашних дел. Среди пациентов был мой друг, на четыре года меня старше, Сергей Л-н по кличке Лобзик и его сестра, с которой я в одном классе учился, Таня. Их вердикт был: ничего страшного, только скука жуткая. Забирали их (люди так выражались — забирали, как говорили обычно об арестах) в спешке, взять книжек никто не догадался, и никакой связи с внешним миром не было, никто не мог ничего «с воли» передать.
