Это был бригадир с оборонительных укреплений. Только в голосе сохранилось что-то прежнее, а лицо, некогда пухлое, розовощекое, даже на морозе, утонув в шапке, было сероватым, костистым. Куда девалась мальчишеская самоуверенность? Он был фанатически одержим одной целью: чтобы раствор не застывал, а схватывал кирпичи, намертво соединял их друг с другом.
Мы выполняли обязанности разнорабочих: подносили заиндевевший кирпич, разгружали грузовики, расчищали для них дорогу. Убирали снег, почему-то не укрощавший мороза, по заполнявший сугробами внутренность будущего цеха, который без крыши был, как без головного убора.
Я повернулась к бригадиру.
— Здравствуйте!
Он не вскрикнул: «Откуда вы? Как хорошо, что мы встретились!», а кивнул, точно давно знал, что мы здесь. Война отучила людей изумляться: столько всего навидались!
— А во-он... Ляля, — сказала я.
Он поглядел в ее сторону, но не узнал. Она, как и бригадир, не просто изменилась, а стала другим человеком.
Я вспомнила кем-то сказанные слова, что к холоду привыкнуть нельзя.
Закрывать варежками лицо я не могла: то носилки были в руках, то лопаты, то тачки. Лоб стянуло, он онемел. Щек вообще не было...
Цех только достраивался, но мы уже видели, что он растянулся не меньше, чем на полкилометра. Бригадиров, прорабов было много — и как это мы оказались рядом со своим бывшим начальником? Впрочем, жизнь на неожиданности щедра.
Бригадир извелся, но стал мне от этого понятнее, ближе.
— Никаких перекуров! — складывая рупором рукавицы, орал он. — Никаких остановок!
А сам на третий день подошел и, отвлекшись от дел, спросил:
— Неужели это дочь Ивашова?
— Она...
Тогда он направился к Ляле. И уже заставлял ее все время быть возле себя. Бригадир не был влюблен в нее, как в те роскошные летние ночи, которые, словно многоцветные маскхалаты, скрывали от нас опасность войны.
Теперь он жалел Лялю. Только жалел, неизвестно каким образом находя для этого душевные силы.
— Раствор не схватывает, как надо! Не схватывает, — повторял он. — А вы обе... пойдите в контору, погрейтесь.
Его доброта распространилась и на меня.
— У Гайдна действительно всего сто четыре симфонии, — признал он свою ошибку. — Впрочем, какое это имеет значение? Симфонии, оперы...
Значение имел только цех, который должен был «вступить в строй» к воскресенью.
Ивашов и сам с объекта не уходил. Заканчивали кладку последней стены.
Под нашими ногами уже был застывший цемент, называвшийся полом. Сверху натягивали на цех «головной убор».
