Едва я вышел из кареты, как граф Сегюр с графом Кобенцлем, послом Императора[62], вошли ко мне в комнату. Граф Сегюр представил меня графу Кобенцлю; они мне с трудом дали столько времени, чтобы переодеться и быть в состоянии отправится с ними на ужин к графу Кобенцлю, который своею любезностью и приятным обращением умеет прогнать всякое смущение, естественное при новом знакомстве. Я только что окончил путь в 600 миль, не отдыхая, но я был слишком возбужден, чтобы о нём думать, и в одну минуту был готов. У посла собралось всё лучшее общество, и я не скрою, что был очень доволен появиться в нём во французском мундире с Георгиевским крестом и золотой шпагой, знаками одобрения и милости Екатерины II. Ни по костюмам, ни по манерам, ни по языку, ни даже по произношению нельзя было бы предположить, что находишься не в парижском обществе. Обычаи, внешность представляли столько сходства, женщины в общем так изящны, мужчины так вежливы, хозяин дома так предупредителен, что я был поражен при виде вдали от родины всего того, что в моих глазах давало ей преимущества над всеми государствами Европы. Редкое покровительство, под которым я вступал в общество, охраняло мои первые шаги и привлекло ко мне общее расположение. Если бы подобные минуты часто повторялись в жизни, счастье выигрывало бы, но во вред характеру. Найдется мало людей, способных не испортиться от успехов, и, размыслив хорошенько, я не отвечаю за свой характер. Я с грустью заметил конец вечера, запечатленного в моей памяти благодарностью, а быть может, немного и самолюбием, и я сознаюсь откровенно, что вернувшись домой, я невольным движением души возблагодарил небо за все счастливые минуты, дарованные мне за год.
На следующее утро я отправился к князю Потемкину. Я застал его в полном блеске прежних и новых доказательств чувств Императрицы, а по отношению ко мне всё тем же во всех положениях. Он мне назначил час, когда вечером сам хотел свести меня к Императрице. Я пришел к князю в русской форме, и он внутренним ходом провел меня в кабинет Императрицы.
Всякий, кто приближался к ней, был, без сомнения, поражен, как и я, её достоинством, благородством её осанки и приятностью её ласкового взгляда, она умела с первого начала одновременно внушать почтение и ободрять, внушать благоговение и отгонять смущение. Первые слова её, обращенные ко мне, запечатлелись в моей памяти, вот они: «Я в восхищении, что вижу вас снова. Я говорю, что вижу вас снова, потому что вы настолько дали о себе знать, что мне кажется, что я не в первый раз вижу вас. В благородных душах достоинство не зависит от количества лет».
