В ночь с 20-го на 21-е князь приказал построить батарею в 24 орудия на левом крыле, которая поражала главный бастион города и пробивала бреши на очень недалеком расстоянии. 22-го турки сделали жестокую вылазку и на короткое время овладели батареей, но были отброшены резервом, захватив, однако к несчастью, в виде трофея, голову генерала Максимовича, человека, достойного уважения во всех отношениях, о смерти которого глубоко сожалела вся армия. Князь приказал пленным туркам осмотреть трупы их соотечественников; они узнали между ними трех начальников янычар и часть анатолийцев, прибывших с последним подкреплением, которое капитан-паша высадил в город, перед тем как покинуть стоянку.
Поведение гарнизона ясно показывало, что он не согласится ни на какую капитуляцию. Сераскир ожидал всего от своей устойчивости, от бедствий, которым мы подвергались, и доказывал своим постоянством, что только приступ может спасти нас от дальнейших несчастий, причиняемых временем года и климатом. Мороз был в 20–24°. Армия только и желала попытать счастье, лишь бы избавиться от мук голодной и холодной смерти, но князь всё еще не поддавался.
3-го декабря, с помощью евреев, до нас дошла газета из Лейдена, принесшая мне утешительную новость. Я прочел в ней, что мой дядя[53] только что был произведен в полковники французской гвардии, и хотя время, в которое он получал эту милость, вызывало во мне тревогу по поводу того, как он будет в состоянии воспользоваться ею, тем не менее я еще недостаточно точно предвидел будущее, чтобы не ощущать глубокого удовлетворения от блестящего знака милости, которым король украсил его и без того уже блестящую карьеру.
Я должен вызвать одновременно и жалость и зависть, сказав, что счастье личного моего положения во всех отношениях было омрачено лишь физическими страданиями, которые я испытывал. Холод, который я переносил день и ночь в продолжение двух месяцев, был выше моих сил и моей натуры. К тому же недовольство, которое меня окружало, интриги, царившие в армии, присоединялись к мукам от сознания бесполезности пребывания в этом холоде, где, казалось, нам суждено было умереть от бедствий и невзгод. Известно, что эта зима 1788 г. была замечательна во всей Европе. Посудите же, какой она должна была быть на берегах Черного моря, в степи, где на 50 миль в окружности не встретишь ни дерева, ни малейшей неровности почвы, ни изб, одним словом, никакого убежища, так как нельзя же рассматривать как таковое палатку, занесенную снегом. Но смерть и выздоровление служат лекарством от всех болезней, а мне небо предназначало еще счастье, которого я достиг в то самое время, когда считал себя самым несчастным человеком.
