; в третьей был бильярд, окруженный тридцатью или сорока генералами разных рангов, с лентами поверх мундира; слева от бильярда, находился игорный стол, за которым сидели князь Потемкин, его племянница
[4] и армейский генерал.
Князь встал и принял меня с самым предупредительным видом. Я заговорил с ним почтительно и сказал ему, что я осмелился рассчитывать на поддержку принца Линя, чтобы обеспечить себе счастье искать помощи его князя; что предназначенный судьбой к военной службе, я считаю величайшим преимуществом возможность начать свою карьеру под его руководством, и что в случае, если Двор решил не принимать на службу иностранцев (хоть я и слишком мало заметен, чтобы находиться в числе исключенных), то, если он только позволит мне, я согласен остаться при нём без всякого чина и даже, в случае надобности, и не в форме.
Князь сказал мне, в самых лестных выражениях, что он не может ответить на мою просьбу, как бы желал, не получив по этому поводу приказаний от Императрицы и что в тот же вечер курьер повезет его просьбу к Ее Величеству; в ожидании же его возвращения он предложил мне остановиться у принца Линь, хоть мне и будет плохо у него, как он полагал, и приходить к нему ежедневно и во всякое время, когда мне это будет приятно. Он посадил меня рядом с собой и занял меня разговором о моем путешествии, о Берлине, о Париже, и когда подали ужинать, он мне предложил принять участие в ужине, поданном для него, его племянницы, принца Линя и еще одного или двух лиц, в то время как все генералы поместились за большим столом. Он был настолько любезен, что занимался мною с особой благосклонностью; около полуночи он отпустил нас, снова уверяя меня в удовольствии, которое доставит ему исполнение моего желания[5].
В течении вечера принц Линь представил меня князю Репнину[6], генерал-аншефу при кн. Потемкине, князю Георгию Долгорукову[7], главнокомандующему кавалерией, и всем присутствовавшим генералам. Итак, самый трудный, самый неловкий в моем положении шаг был сделан. С души моей скатилась тяжесть, и я ощутил радость и удовлетворение, которые никакой период моей жизни не мог изгладить из моей памяти и воспоминания о которых никогда не потеряли своей прелести.
Лишь только мы вернулись в маленький домик принца Линя, который, как ни был плох, казался мне лучше всех дворцов в мире; мы оба принялись писать графу Сегюру, французскому министру в Петербурге. Он был дружен со всеми моими родными, я тоже лично был с ним знаком. В виду этого я просил его любезного покровительства, как графа Сегюра и (даже родственника) в том случае, если бы он не мог оказать его мне, как министр; при этом я заявлял ему, что приму участие в войне в рядах русских под каким бы то ни было видом и что я, на основании его чрезвычайной любезности, его дружбы к моим родным, интересу, который надеялся внушить ему француз, рисковавший всем единственно из любви к своему ремеслу, возлагал на него заботу о моей судьбе и просил устранить с моего пути препятствия, могущие встретиться мне вопреки моему усердию. Принц Линь послал наши письма в секретариат; они были отправлены с курьером и в первый раз за все 31 день с тех пор, как я покинул Париж, я уснул спокойно.
