На всю длину огромной сцены простиралась панорама места распятия Христова. Скалы Голгофы выступали, кажется, прямо в зал. Повсюду на огромном полотне были тщательно выписанные фигурки людей. Сзади, на фоне грозового неба, простиралась панорама Ершалаима, библейского Иерусалима, а в центре картины, в солнечных лучах, пробившихся сквозь грозовые тучи, стоял весь в белом Христос — величественный и отстраненный, готовый принять мучения и смерть.
Огромное полотно несло в себе свет и мрак того страшного дня. Два креста для разбойников, которых тоже должны казнить, уже установлены. Вырыта яма для креста Спасителя. Поодаль — зрители и римские воины. И в центре огромного полотна — Он в белом одеянии, рядом на земле — алая накидка, единственное яркое пятно. Спаситель озарен лучами солнца, но небо вокруг уже плотно укрыто тучами, и гроза собирается над городом Иерусалим.
Вот кто-то утешает Марию, безутешную мать. Чуть ближе к зрителю молится, упав на колени, Мария Магдалина. Римский центурион на белом коне велит солдатам своей сотни оттеснить толпу.
Пустыня, безрадостная пустыня вокруг, и скалистая Голгофа приподнята над пустыней, как страшный пьедестал для злодейства, которое должно свершиться.
Но взгляд среди сотен изображенных на полотне снова и снова возвращается к фигуре, озаренной лучами солнца. Художник, написавший Его перед Распятием, сумел вложить в эту страшную картину предощущение Воскресения.
Траурный аккорд повторился — и ангельские голоса начали молитву, знакомую Леонасу. И он увидел, как впереди поднялись один за другим из рядов священники, опустились на колени в широком проходе и стали повторять молитву. И люди в костюмах молились — кто-то в проходе на коленях, кто-то сидя в креслах. Нестройный гул их голосов несся по залу, когда стихала музыка. Леонас и сам не знал, какая сила заставила его опуститься на колени и, глядя на полотно, шептать заветные слова. Он умолял о милости к себе, к Кэтти, к Лизетте, он просил прощения за свои грехи — умышленные и непредумышленные.
А в том времени, куда переносила его панорама, перемещались по полотну лучи прожекторов. Выхватывая из полумрака то одну группу участников казни, то другую. И снова звучала музыка, и снова пели ангельские голоса…
Петкунас не помнил, когда это наваждение кончилось, когда он снова оказался в кресле, когда увидел, что в зале зажегся неяркий свет, панорама исчезла за занавесом, а немногочисленные зрители потихоньку потянулись к выходу. Петкунас продолжал сидеть в кресле — ему не хотелось уходить, вообще не хотелось двигаться.
