Но она им даже не сказала: „Знаете что, мужики, ведите-ка меня в ресторан сначала, я хочу посмотреть новую программу в „Советской" и икры покушать. Ну, шампанское, разумеется, и каждые двадцать минут заказывайте мне мою любимую „Лав стори". Ничего подобного. Она, не сопротивляясь, просто пошла-поехала, они сразу тачку взяли — в „Советскую" без варьете, прямо в номер этого Андрея из Москвы. Не научила ее мать себя ценить! Надо было с младенчества в голову вбивать: ты красивая и поэтому дорого стоишь, цени себя; даром, просто так, особенно, когда самой не очень хочется, — никогда, слышишь, доча! — ни-ко-гда ни-ко-му не давай, всегда думай о себе в первую очередь! Никогда такого не говорилось, наоборот — думай о ближних, о себе не думай и всегда слушайся взрослых, они правы. Вот она и слушалась.
Ленинградская сырая зима… Из окна номера была видна всегда почти пустая автостоянка перед гостиницей, как пустырь заасфальтированный. На редких „Жигулях" и „Волгах" таяли огромные снежинки. Белыми парашютиками парили они в свете фонарей и исчезали, становились невидимыми, как и их пассажиры…
У них было много бутылок, у мужиков. У Гоги в портфеле водка и две шампани. У Андрея в номере уже было шампанское. Еще у Гоги был план, и он набивал косяк, сидя на кровати, в спальне. В салоне номера на диване сидела Маринка — нога на ногу, в широченных малиновых штанах, в лаковых туфлях на платформе, все как надо, если не очень приглядываться и не замечать, что штаны — самопал, а платформа — гэдеэровская. Но это не важно, сейчас она все это снимет, думал Андрей, пьющий с Жабой водку. А Маринке — шампань. „Оставьте девочке!" — сказал Гоги, а то Жаба уже сам хотел по шампусику ударить… Вроде и в фильмах советских этот образ не очень-то развивали: нога на ногу, сигарета, шампань… Откуда это было? Потому что, конечно, было это подражанием. Кому только? Так, казалось, делают взрослые женщины. А очень хотелось быть взрослой. Взрослые — правы. Хотя эта Лолитка-переросток уже чувствовала на своей стороне какую-то правоту. Перед этими вот взрослыми.
А у них в головах уже теснились, суетились, бились друг о друга образы того, что сейчас будет. „Дай-ка я засуну в твою тугую писю, пусть она меня съест, твоя маленькая теплая пасть…" Андрей открыл консервы и закусил рыбкой в томате и водку, и свои мысли, от которых хотелось прыгнуть на диван, на эту вот шлюшку, покачивающую ногой. „Я ее раком поставлю, и пусть она еще отсосет у Гоги, а я ее буду раком, блядь, она у меня поблеет!" — „Обиженный" Жаба уже снял пуловер в ромбах, и живот его свисал над ремнем брюк. А Гоги пока еще не думал, что сделает, он пока аккуратно набивал беломорину планом. Но именно он сказал, еще в баре: „Какой рабочий рот!" — на рот Маринки. Впрочем, это было неправильно. Маринке было четырнадцать с половиной, и рот у нее еще был полудетским, припухшим от детскости, а не от сосания! Но ей бы польстило сказанное Гоги. Да-да, вот таким Маринкам, им нравилось, когда о них так говорили, когда они шли по улице и им смотрели прямо в рот, на рот Маринки специально только батончик за 28 коп. покупали! — и думали, что они, должно быть, хорошо сосут, и представляли, как эти припухшие губы обволакивают, обклеивают член. Член, должно быть, в штанах от этого вздрагивал… А Маринкам от этого было приятно и Иркам тоже, хоть они и были трусливее.
