Кто-то лежащий на полу в самом темном углу зала ожидания затянет песню.
Липованин с любопытством посмотрит в ту сторону. Старуха тоже повернет голову в сторону лежащего на полу. «Да, брат, хорошо тебе живется, если тебе вздумалось петь, когда на улице мороз, да еще и волк у дверей».
«Что поделаешь, — скажет липованин, — пусть лучше поет, чем лязгает зубами».
Военный повернется лицом вниз. Нога у него теперь почти касается пола.
«Сколько уже спит этот парень», — пробормочет себе под нос липованин.
«Кто знает, куда он едет в такое время? Может, домой?» — ответит старуха, снова осенив себя крестом.
Волчий вой будет все дальше, дальше. Слабый, беспомощный, как повизгивание побитой и изгнанной людьми собаки.
«Верно, ушел, — скажет тот, который до сих пор пел. — Видно, понял, что есть здесь нечего».
Никто ему не ответит. Ребенок застонет во сне, и женщина, проснувшись, сонно погладит его и снова погрузится в сон.
Липованин закурит сигарету, несколько раз затянется, погасит ее и, подняв воротник стеганки, тоже уснет.
Только старуха не сможет спать. Ей нужно выйти наружу, но повизгивание волка еще слабо слышно где-то около вокзала.
Потом вдруг наступит тишина. Старуха будет вслушиваться некоторое время в тишину, потом тяжело встанет, опираясь на руки, отойдет в темный угол, поднимет подол юбки и, чуть разведя ноги, выпустит мочу, которая не давала ей покоя. Пронзительный запах распространится вокруг.
Какой-то человек будет следить за ней из своего угла и сплюнет: «Тьфу, мерзость».
Старуха тихонько вернется на свое место, сядет, скрестив руки на животе, глядя куда-то в пустоту. Одним прыжком человек очутится около нее и зажмет ей ладонью рот. «Ничего… не бойся… я… ничего».
«Отпусти ее, скотина», — угрожающе пробормочет во сне липованин, и человек испуганно вскочит и станет пробираться на свое место, а старуха тихонько заплачет.
Волчий вой еще долго будет доноситься снаружи, тоскливый, беспомощный, смешиваясь с приглушенным скрежетом льда на Дунае.
Когда я проснусь на рассвете, в зале ожидания все еще будут спать. Ноги у меня затекут, обмороженный палец будет гореть еще сильнее, и мне придет в голову, что неплохо было бы размяться.
Разбуженный топотом моих башмаков, липованин откроет глаза, посмотрит на меня и закурит сигарету. Я подойду к нему и попрошу прикурить.
— Не знаешь, который теперь час? — спросит он у меня.
— Почти шесть, — отвечу я, жадно затягиваясь чуть отсыревшей сигаретой.
