Когда странный юнец приблизился к знатным всадникам, один из них, будто очнувшись, сказал: «Смотрите, апрельский дурачок…»
Все рассмеялись, а самый молодой из господ, тоже лет пятнадцати-шестнадцати, пропел:
Влез на башню дурачок
Первого апреля,
Он у городских часов
Хочет выкрасть время, —
апрельскую песенку, когда необузданная весна празднует свое безумие.
Высокородный Джулешт простодушно улыбнулся, как бы давая понять, что рад посмеяться со всеми вместе, и в тот же миг догадался, что насмехаются над ним. Чары рассеялись, улыбка исчезла с лица. Он был независим, как прежде. И даже еще независимее, потому что понял: никому не дано умалить его достоинство дворянина. Ни этому мальчишке, что пропел песенку-дразнилку, ни сухопарому мрачному господину, ни юной даме, одетой с непритязательной скромностью (тем пышнее будут ливреи ее слуг), она сидела в седле не так, как обычно сидят мужчины, а все прочие господа теснились вокруг нее с подобострастием. Совершенство овала ее лица с точеным маленьким подбородком явственнее родословных книг подтверждало ее родовитость. Она улыбалась, но ни издевки, ни любопытства, столь откровенных на лицах ее спутников, в ее улыбке не было. Среди высокородных тоже есть слуги и есть господа. Михаю показалось, что он давным-давно знает об этом. Он привык, что женщины всегда подчиняются мужчине, но в мире больших господ все, возможно, иначе. Он шагнул к этой даме, он мог протянуть руку и дотронуться до нее. Юная госпожа, с пеленок привыкнув выражать благосклонность повелением, протянула Михаю поводья. И долговязый Михай в своей белой рубахе изумил всех: от него ждали какой-нибудь невнятицы — чего еще ждать от гнусавого, шепелявого апрельского дурачка, — а он выговорил:
— Nobilis sum[1].
Всадники рассмеялись, но не беспечно, как раньше, а надменно.
— Чье это село? — спросила юная дама у сухопарого мрачного господина, и наместник Марамуреша, прежде чем ответить, низко поклонился ей:
— Вотчина валашских дворян, ваше высочество.
Юноша, спевший песенку, фыркнул, натянул от возмущения поводья, вздыбил коня и замахнулся хлыстом на это деревенское пугало, выдающее себя за дворянина. Юная дама предостерегающе подняла руку, и он застыл с недоуменным и строптивым выражением на мальчишеском лице.
— Ты с просьбой? Или с жалобой?
— Нет, domina. (Хвала благородной латыни, которая сделала «женщину» «повелительницей».)
— Почему же именно тебе поручено встретить нас? Почему без торжественной церемонии? Где старшие в твоем роду, которым надлежало бы нас приветствовать?
