— Отключи аппарат, — произнес он противную ему самому фразу.
— Цианоз будет, — буркнул Ганин. — Она и останется синей, сразу ясно, что от удушья.
«Уже пять дней, как умерла кора мозга, — подумал Панков. — Это уже труп и нет преступления, если она умрет от моей руки окончательной и бесповоротной смертью. И никто не обвинит нас, но это так мерзко, своей собственной рукой, сознательно и трусливо, остановить чье-то сердце. Пусть полутрупа, пусть кошки, собаки, но оборвать чью-то жизнь, не принадлежащую тебе…»
— Думай сам, — сказал он. — Чему-то ведь тебя научили.
И, поднявшись, стараясь не показать, как кружится голова, направился к выходу.
— Я вас очень прошу, Сергей Александрович. Вы не подумайте, что я трус, но посидите пока здесь. Я сам все сделаю, вы только будьте рядом.
«Мерзавец, — подумал Панков, — хочет взять в соучастники. Но, впрочем, он прав. Мы оба виноваты. А если я уйду, то сам буду трусом. Уж до конца, так до конца.»
Не говоря ни слова, вернулся в палату.
— Выйдите, — сказал он медсестрам и, подождав, когда они молча выйдут из палаты, обратился к Ганину: — Давай.
Побледневший Ганин засуетился, принес необходимое, молча подал.
«Трус, — подумал Панков, — он сам сейчас бежал бы со всех ног от этого кошмара. Ничего, пусть видит. Проклятая медицина, в ней тоже учишься на ошибках, только эти ошибки приводят к чужим болезням и смертям. Чертово ремесло. Вылечу язву и уйду из хирургии. Еще не слишком поздно».
Левой рукой он нащупал пятое межреберье, помедлил немного и воткнул длинную стальную иглу в тело. Потянул поршень на себя. В шприц тонкой, яркой и удивительно красивой струйкой влилась кровь.
— Руку на пульс!
Ганин торопливо приложил пальцы к сонной артерии.
«Ну, вот и все, — подумал Панков. — Сейчас сердце остановится. Я буду убийцей в своих глазах и в глазах этого молокососа. Я ни от кого не скрою это и никто не осудит меня. Быть может, это удар милосердия, но все равно я убийца.»
Не отводя глаз, он смотрел, как кровь окрасила раствор в шприце в алый, карминный цвет, и этот цвет, самый любимый, стал ненавистен ему.
«Кровь, — подумал он. — Какая мерзость.»
Уверенным движением он быстро нажал на поршень и красное, алое, карминное, влилось в сердце.
Выдернул иглу, не глядя на больную, отбросил пустой шприц.
Идя по коридору, Панков услышал, как замолчал респиратор, перестал вбивать свои невидимые гвозди в несуществующие доски.
Его покачнуло. Он прислонился к стене. Неудержимо подступала тошнота.
