— Может, у него носки дырявые, — веселился Генка.
Юмор на уровне плинтуса, а ведь бывший кавээнщик, удалой гитарист. Марте он когда-то нравился, потому что был похож на Кортнева. «Несчастный случай».
Гримаска брезгливости превратилась в морщину, подбородок раздвоенный, похож на крошечную попку, на шее висят очки. Серая чепуха вокруг лысины, десяток волос бережно приклеен, слева направо. Заемные ценности.
— Галка, смотри! Наш Изя не соглашается стареть.
— И не толстеет!
— Я ужин отдаю врагам.
— Да? Я гляжу, у тебя их много.
В темном зеркале прихожей отражался узкий, как одноименная страна, господин. Бархатный пиджак, желтоватый, в пятнах так называемой гречки бритый череп (No hair, no care[13]), на шее — старческие вожжи, фирменный средиземноморский загар успел выцвести. Бородка — соль с перцем, соли больше. Израиль поношенный.
Изя в зеркале с усилием сделал нарядное лицо (утомительное желание нравиться) и, неслышно насвистывая, замшевой походкой регтайма направился к кухне, где уже гомонило общество и раздавались гигиенические поцелуи в воздух, а также нехитрые подарки Святой земли: тарелка с видом Иерусалима, ладошка хамсы, косметика Мертвого моря.
— Мертвое море — лучшее море, — рассуждал Гена, — мертвый сезон — лучший сезон, а мертвый араб — лучший араб!
Изя почувствовал неловкость. Как обычно, душила пошлость.
— Гена, ты же, кажется, либерал. Неудобно.
— Неудобно шубу в трусы заправлять. Арабы, вон, евреев убивают, не задумываются. Им удобно!
Кухня, гнездо диссидента, казалась тесней, чем прежде.
— В тесноте, да не обедал, — опрометчиво уронил Израиль.
— А вот и нет, у нас уже все готово, — начала обижаться Галка.
— Поддам, поддам, поддам, вместе с Изькой сегодня поддам! — голосил Гена.
Культ старинного буфета непоколебим с давних пор. Деревянные гроздья, бронзовые ручки, коричневая тоска. Антиквариат. Шепотом:
— Галя, выбрось эту бандуру. Не пожалеешь.
Не дает ответа. Пожимает плечами. Весело жалуется Марте:
— Чтобы ресницы красить, нужны очки. Надев очки, не подберешься к глазам.
— Это как лысому кипу носить, — успокоил ее Изя, — ветром сносит.
Знакомая анатомия московской квартиры. Плюшевый уют. Как говорил Левон Даниелян, «не дом, а полная чашка».
Ковер над заслуженным диваном украшают скрещенные сабли.
— Давненько не брал я в руки шашек, — голосом Чичикова пропел Изя. Незагоревший светлый квадрат на стене — след от портрета Солженицына, в котором Гена разочаровался. Варварский цветок граммофона, Хэм в толстом свитере, дремлют пожелтевшие листья тех же книг, плёнки кассет. Ворованный воздух. Лолита Набокова, пепел Вайды, зеркало Тарковского. Даже золотая рыбка в аквариуме та же. Ау, шестидесятые!
