Через приотворенную дверь гардеробной до Мэри донесся храп Гилберта: значит, он благополучно прибыл домой. Надо надеяться, что на этот раз им удастся это их Воссоединение Рядов либеральной партии… Впрочем, рано или поздно оно должно, конечно, произойти: чтобы раздробить такую могучую силу, как либерализм, раскола между отдельными личностями еще недостаточно. В сущности, сказал Гилберт, этот казус «Асквит versus[5] Ллойд Джордж» — лишь повторение казуса «Розбери — Харкорт» на рубеже столетия, казуса, ставшего прелюдией к самой крупной победе, одержанной либералами, — победе на выборах в 1906 году.
Мэри и сейчас еще отчетливо помнила тот солнечный январский день, когда ее с маленьким Огастином повезли в деревню на выборы: у всех были цветные розетки в петлицах, и даже самые благовоспитанные дети из высшего сословия показывали язык детям, у которых розетки были другого цвета.
Если события и дальше будут развиваться такими темпами (старалась заглянуть в будущее Мэри), либералы должны снова прийти к власти примерно году в тридцатом, а к тому времени Гилберт, быть может…
Мысленно связав воедино эти две несочетаемые неопределенности, Мэри вздохнула и снова погрузилась в сон.
Теперь во сне ей привиделся — впервые за много лет — ее немецкий кузен Отто фон Кессен.
Это было десять лет назад: в 1913 году Мэри приехала погостить в замок Лориенбург. Вальтер, старший из братьев фон Кессен, владелец Лориенбурга, был тогда уже женат и имел двух прелестных детей: десятилетнего Франца с копной похожих на кудель волос и большеглазую маленькую Мици. Про другого же брата, Отто, говорили, что он «обручился со своим полком». В военной форме Отто был красив, как герой Уиды… В белых фланелевых брюках он прыгал по теннисной площадке, словно могучий, прекрасный белый тигр… В то предвоенное лето в Лориенбурге Мэри исполнилось шестнадцать лет, а ослепительному Отто было тридцать. Мэри отчаянно, безнадежно влюбилась в своего кузена, и на ее несчастном подбородке вскочил фурункул.
Огастин долго не мог уснуть в эту ночь, ибо стоило ему остаться одному, как мысли его невольно и со странным упорством снова обратились от живого ребенка к мертвому. Его все еще терзала жалость к этому несчастному существу, и он с тяжелым сердцем думал о предстоящем дознании.
Снова перед ним из темноты выступила глубокая черная заводь, игрушечная лодочка, относимая ветром от берега, и что-то белое в воде… Когда они увидели, что девочка уже мертва, ему ничего не оставалось, как отнести ее домой. Ведь на болотах так: если собака не подберет подстреленной в сумерках утки, к утру от нее останется лишь кучка перьев. И когда Огастину удалось наконец забыться сном, ему всю ночь снились эти чудовищные прожорливые крысы, которыми кишат болота.
