– Расскажи, как твои! – произнес Леборн, глядя на роскошный яблоневый сад, который они проезжали.
– А чего им сделается? Мириам занимается своими модами. Кажется, сейчас линию хочет открывать, недавно летала в Гонконг.
Хурам Хасане отвечал Леборну вежливо и равнодушно, а про себя с досадой чувствовал, как благодушное утреннее настроение стало по капле утекать из его души… Этот Брет… Нашел о чем спрашивать.
Семья для Хурама была… как сказать? Не то чтобы болевой точкой… Не то чтобы предметом постоянного беспокойства… Хотя, впрочем, если говорить откровенно, и то и другое присутствовало. Хурам мог точно сказать, чем не была для него семья. Мой дом – моя крепость – этого он никогда про себя сказать не мог. И никому бы в этом не признался, потому что внешние приличия всегда соблюдались.
И еще потому, что по своему внутреннему кодексу чести Хасане всегда именно и хотел иметь семью-крепость. Такую, где запер ворота, поднял мост над глубоким рвом – и нападай на меня весь окружающий мир. Нападай, осаждай – я не боюсь, я выдержу.
Теоретически так оно и должно бы быть, и такую именно видимость Хасане и пытался поддерживать. Но сам он знал, что в действительности дела обстоят совершенно иначе. Жена его, Мириам, относилась к той категории эмансипированных восточных женщин, которые прекрасно осознали свои права и очень вольготно трактовали свои обязанности… Во всяком случае, лучшее, чего Хурам мог добиться от жены в этом браке, это соблюдения внешних приличий и отсутствия скандальных ситуаций. Может, и не так мало, но уж, во всяком случае, совсем не то, на что Хурам рассчитывал, приведя в дом девушку из традиционной персидской семьи, историю которой Хурам предварительно проверил чуть ли не на три поколения. Однако поколения поколениями, а действительность – вот она: дама, живущая самостоятельной жизнью и не скрывающая того, что она мужа не очень любит и потому не считает себя чем-то особенно связанной. С сыном Арифом дело обстояло еще хуже: его жизнь была вот уже лет пять непрерывной болью Хурама. Парень еще со школы стал употреблять наркотики, сначала – слабые и вроде безобидные, потом – все более сильные… Что ни делали Хурам и Мириам, чтобы отгородить его от этой пагубы, – ничего не помогало. Усугубляло дело то, что в перерывах между приступами зависимости Ариф был прежним Арифом – умницей, послушным парнем с глубокими голубыми глазами… Глядя в эти глаза, собеседник никак не мог верить тому, что говорил Ариф. Молодой человек давно знал эту свою особенность и пользовался ею.
