— Вперёд, — согласился Шумилов.
Антонин Максименко привёл его к небольшому православному храму, позади которого расположился крохотный, в четыре окна, домик настоятеля. Вокруг был разбит аккуратный палисадник с пышными кустами сирени и несколькими клумбами ярких ноготков. От улицы дом священника отделялся лёгким изящным штакетником, что было весьма нехарактерно для Ростова, жители которого предпочитали загораживаться от белого света и соседей высоченными глухими заборами.
Отец Ферапонт был занят в храме, и его следовало подождать. Усевшись на скамейку подле дома, Антонин завёл разговор с Алексеем Ивановичем о покойном министре внутренних дел графе Толстом.
Было видно, что Максименко до сих пор пребывает под впечатлением рассказа Шумилова. И ему очень хотелось поподробнее порасспросить о министре. Узнав же в ходе разговора, что Шумилов был знаком с большим числом других примечательных личностей — писателями Достоевским, Лесковым, начальником столичной Сыскной полиции Путилиным, путешественником Миклухо-Маклаем — буквально схватился за голову:
— Алексей Иванович, вам надо мемуары писать!
— Помилуй Бог, мне только тридцать пять лет, — отмахнулся Шумилов. — Можно, я проживу ещё столько же и только потом начну записывать сплетни?
— Как же вы познакомились с Фёдором Михайловичем Достоевским? Это мой любимый и самый почитаемый мною писатель!
— Он меня сам пригласил к себе. После одного скандального уголовного дела, к которому я имел некоторое касательство.
— А что за дело?
— Француженку-гувернантку обвинили в отравлении юноши, воспитательницей которого она была. На самом же деле юноша покончил с собою. Я в то время работал в подчинении помощника прокурора окружного суда. Этот человек вёл дело так, чтобы отправить гувернантку на каторгу. Я помог ей в защите, сообщил некоторые важные сведения её присяжному поверенному. Меня за это из прокуратуры выгнали. Но я не обижен, я даже этому благодарен. Теперь меня знают и уважают, не побоюсь этого заявления, многие достойные люди. Правда, многие недостойные не уважают, но я против этого совсем не возражаю. Это уже издержки ремесла, так сказать. Достоевский, узнав об этой истории, пригласил меня к себе.
— И что?
— Попили чаю.
— Да? И что?
— Обсудили балканский вопрос.
— Вы шутите, что ли? — изумился Антонин, — Я не всегда понимаю ваши интонации, у вас неизменно серьёзное лицо.
— Как я могу шутить, у меня нет чувства юмора, — отмахнулся Шумилов. — Могу морщить лоб, могу, скажем, бить в барабан, могу филином ухать… а шутить не могу. Мы говорили с Фёдором Михайловичем о наших братьях-славянах, как раз в конце семидесятых годов строивших свою государственность. Достоевский считал, что нам, России то есть, не следует ждать ни благодарности от них, ни политических дивидентов. Двести тысяч русских солдат погибли на полях последней Балканской войны, но… Благодарные потомки окажутся вовсе не благодарны.
