В романе, почти лишенном диалогов, автор постоянно держит нас «включенными» в свои размышления и эмоции. Читать книгу — нелегкий труд, а это не всем может показаться достоинством.
Это повествование, неспособное опуститься до снисходительности к человеческим слабостям, буквально восстает против унылой и разъедающей душу житейской философии прагматиков и конформистов, которые всегда готовы воскликнуть: «Что проку в добродетелях одного человека!» Роман определенно за таких, как Фарнаоз, идеалистов и романтиков, презирающих житейские блага, даже если они одиноки и платят жизнью за преодоление стадного чувства. Есть невеселая ирония в том, что Фарнаоз словно бы по ошибке становится мучеником и героем, возносящимся над толпой, но есть и вера в способность человека подняться, встать над самим собой в момент, когда приходится доказывать право называться человеком.
Запомним этот вывод, он поможет нам лучше понять роман «И всякий, кто встретится со мной...».
Снова плотный, почти лишенный диалогов текст.
Снова складывающаяся на наших глазах действительность. Об эпическом тоне неловко даже говорить.
Снова не человек даже, целый род перед лицом предначертанной ему судьбы.
Это роман, на страницах которого так много крови, жизнь, лишенная радостных красок, течет невероятно медленно и в то же время безжалостно быстро, погребая человеческие биографии, стремления и надежды. И этот же роман полон пронзительной тоски по иной жизни, иным мирам, залитым солнечным светом, устроенным достойно человека...
Густой поток повествования, где нет тщательно выписанных портретов и характеров, а есть их поэтический образ, поэтическая формула, где столь важна общая атмосфера происходящего и нелегко бывает найти логическое, прямое сцепление эпизодов и событий,— это поток прозы, снова бесспорно принадлежащей поэту.
Сложное, требующее очевидных читательских усилий произведение заставляет думать о проблеме проблем литературы — о жизненном материале и писательской точке зрения на него. Изображенное полно мрака, находится на грани чудовищного гиньоля, и мысль о некоторой эстетизации безобразного неизбежно возникает при погружении в это свободное, изысканное письмо. Авторская мысль до поры до времени словно не проявляет себя, уходит в тень, оттенок холодноватой авторской отстраненности от предмета изображения явственно ощутим, и тем сильнее спрятанный в глубину и резко выявляющийся в финале философский, нравственный пафос романа.
