Она такова, как есть, и поступает сообразно этому с первой же встречи с Гуськовым. Поступает, как уже говорилось, без особых колебаний. Колебания наступают потом — ведь после принятого решения приходится его осуществлять.
А в чем действительно, на мой взгляд, проявляется нравственный выбор героини повести, так это в том, как она представляет и как осуществляет свое нынешнее предназначение. Тихая и работящая мужнина жена, привыкшая к жизни «простой и понятной», приходит и к таким рассуждениям: «Судьбой ли, повыше ли чем, но Настене казалось, что она замечена, выделена из людей — иначе на нее не пало бы сразу столько всего».
Всю жизнь, начиная с сиротского детства, Настена зависела от других — от односельчан, от родных мужа, от него самого. Теперь обстоятельства сложились так, что уже от Настены зависит нынешнее существование, да и будущее Гуськова: даже если он, как обещает, скроется в тайге, исчезнет из Настениной жизни, из Атамановки — останется его ребенок, его кровь, его род.
Мало сказать, что Настена безропотно разделила бедование Андрея. Она сразу же взяла на себя ответственность за него, и не в смысле криминальном, а в том смысле, что объявила себя ответственной за роковое решение Гуськова, его побег в Атамановку, к ней, Настене. И объяснила случившееся так, как могла бы, наверное, только русская женщина: слишком мало любила своего суженого.
Чем дальше, тем сильнее дает знать о себе душевное превосходство теперешней Настены над Андреем Гуськовым. Ее сознательная жертвенность только оттеняет усугубляющееся злобное себялюбие Андрея. Впору думать о существовании закона сохранения духовной энергии: чем больше дичает Гуськов, лишаясь человеческого облика, тем озареннее внутренний Настенин мир.
«— Мне же охота пособить, я не привык на готовенькое, я бы, кажись, в лепешку разбился, чтоб сделать что-то, но скажи тогда, что надо?
— Что надо? Ничего не надо.
— Вот видишь, ничего не надо,— с готовностью подхватил он, словно другого ответа и не ожидал.— Ишь как: мне надо, а тебе — нет... Ясное дело, я человек пропащий, для всех пропащий — я на это и шел, да вдруг, думаю, не для тебя? Вдруг, думаю, ты мне милостыньку подашь; найдешь хошь мало-мальское для меня место?.. Ты меня, выходит, только жалеешь...» — только один из диалогов Настены и Андрея, ясно показывающих, что и самому Гуськову все отчетливее видна нравственная дистанция между ним и его женой. Еще наступит момент, когда Настена удивится тому, что «этот оборванный, запущенный мужик, выколупывающий сейчас из бороды хлебные крошки, и есть тот, о ком она не спала ночей и к кому стремилась изо всех своих сил», и ужаснется своим мыслям, и признает: «Ничего не знает о себе человек».
