– возвышенность чувств и намерений?
– и почему так получается у людей, что чем дальше – тем хуже?
– и что с нами будет со всеми, если у нас так продолжится?..
– Ну будет валяться! – послышался окрик, и в то же мгновение целая серия сокрушительных пинков коваными кирзовыми сапогами – в пах, под дых, по почкам и по голове (хорошо, не в висок!) – прервали мое размышление о странностях человечьего бытия.
– Будешь! сучонок! знать! – приговаривал Сапог, как будто отсчитывая удары. – Будешь! знать! как мамку! не слушаться!
– Трижды, четырежды прав был Дантон, – возопил Воньялу-Нинел, – по поводу революции, пожирающей своих детей!
– А ты! – разошелся Сапог, переключаясь на бедного старика, – до последних! своих! дней! будешь харкать! своей! Революцией!
– Прости ему, Боже, ибо не ведает он, что творит! – обращаясь к кому-то наверху, прокричал Илья Владимирович.
– Прости ему, Боже! – меж тем изгалялся Сапог, волоча свою жертву за ноги к ближайшему телеграфному столбу.
Я пытался кричать, чтобы били меня – не его! – но из разбитых в кровь губ наружу летели лишь хрипы и стон.
Последнее, что я увидел, теряя сознание, – черную, окровавленную подошву, грозно нависшую надо мной…
Я не сразу, очнувшись, понял, где нахожусь и что со мной.
Первое, что ощутил я, – тотальную, одуряющую сознание боль во всем теле.
Бывало, меня избивали нещадно, ломали и гнули, топили и хоронили – но такого страдания, как на кресте, я еще не испытывал.
Жгучая боль от ран на кистях стекала к плечам и далее по позвоночнику вниз, достигая ступней.
Прибитый гвоздями к столбу по рукам и ногам, промежностью я оказался на крошечном выступе, похожем на рог бегемота (гуманные граждане Древнего Рима придумали выступ для облегчения веса приговоренного к казни; заодно, как догадываюсь, для продления удовольствия!).
Малейшее шевеление доставляло мне неисчислимые страдания.
Очень хотелось пить.
Капля талой воды из Москва-реки представлялась заветным пределом мечтаний.
Усилием воли я все же заставил себя оглядеться.
Тяжелейшее зрелище, представшее моему взору, на миг отодвинуло на дальний план мои собственные муки: тысячи тысяч таких же, как я, каторжан, уцелевших в свинцовой метели, так же, как я, корчились в муках танталовых на телеграфных столбах – вдоль всей Кремлевской набережной.
Среди тысячи тысяч вповалку застывших, безжизненных тел, скучая, бродили сотрудники внутренней контрразведки и коротким контрольным выстрелом в голову добивали тех, в ком теплилась жизнь.
